Семигорье
Шрифт:
— Можно. Нам с тобой жить, Васёна. Двоих нас то касается, никого больше. Огорим.
— Огорим! Значит, горе-то есть?! — Васёнка уже справилась с глупой радостью, что поманила её надеждой. Губы снова сомкнулись горько и усмешливо. — Нет, Макар Константинович, не знаю я людей, которые через такое переступают! Батя на Капкины прежние грехи глаза позакрыл, да разве жизнь у них?! В голодности лютуют, потом смотреть друг на дружку не можут… Это ли жизнь?.. И ты, Макар, помнить про то будешь. Сердцем изболеешь. Как рана в боку, замучает она тебя, случись что не по тебе… Не то, не то, всё не то!.. Сказать тебе надобно: не двоих нас то касается. Как в дом-то твой с дитём на руках приду?..
Васёнка подняла корзину, напрягая гибкое тело, взошла на бугор. Остановилась позади сидящего в немоте Макара. Постояла, глядя на его крепкие, теперь приспущенные плечи, туго обтянутые белёсой со спины гимнастёркой, сказала помягчевшим голосом:
— Прости меня, Макарушка! Видит бог, о тебе мечтала… Не удалось мне судьбу обойш. Другой ухажёр ловчее тебя оказался. По всему видать, с ним доживать век… Прощай, Макарушка!..
Васёнка шла лугом, опустив голову с узлом тёмных волос над высокой шеей, придерживала рукой висящую на локте корзину, шла медленно, будто ощупывая босыми ногами тропу. Спустилась в низину, поднялась на косогор.
Васёнка уходила по косогору всё дальше, виделась всё меньше и на глазах Макара затерялась в пестроте цветущего луга, как дымок растворилась в раздолье летней земли.
МАЛЕНЬКАЯ СОБАЧКА
В квартире Поляниных появился чёрный в рыжих подпалинах щенок. Беспомощное существо на разъезжающихся ножках ползало в углу, сморщенной мордочкой размазывало слюни по крашеному полу и надрывно скулило.
У Поляниных никогда не было ни кошек, ни собак: Иван Петрович и Елена Васильевна в своей кочевой жизни избегали всякой лишней привязанности. Наверное, и эта маленькая собачка не оказалась бы в квартире — не появись она вдруг.
Щенка принёс колхозный пасечник Федя-Нос, известный Елене Васильевне своим весёлым поведением на праздниках и непонятной дружбой с Алёшей.
Когда Елена Васильевна вошла в кухню, щенок уже был на полу, а Федя, держа в огромных красных руках помятый картуз, откланивался у двери. Елена Васильевна испугалась скулящей собачки, но она не была б Еленой Васильевной, если б не улыбнулась гостю.
Так оно и свершилось, это невозможное в семье Поляниных событие.
— Что вы! Зачем? Собачки нам не надо! — говорила Елена Васильевна и в то же время с милой улыбкой прикладывала руку к груди. И глуховатый Федя-Нос, по-своему понимая улыбку и жест Елены Васильевны, во весь рот улыбался в ответ и отгораживался от благодарности рукой:
— Не стоит того, Лена Васильевна! Это вашему Олёше. Зайцев стрелять: «Бух, бух…»
Алёшка застал мать в расстроенных чувствах: она стояла у плиты, около её ног в луже молока, ползал мокрый щенок.
Алёшка всё понял: схватил тряпку, вытер пролитое молоко, вымыл и насухо обтёр голопузого щенка. Щенок дрожал, плакал, мордочкой тыкался в ладонь: глаза его, наполовину подёрнутые синей поволокой, ещё плохо видели мир.
Алёшка унёс свою неожиданную драгоценность в комнату, уложил на кровать, прикрыл щенка ладонями. Согретый Алёшкиным теплом, он затих.
В дверях появилась мать. Молчаливую договорённость с сыном она сочла нужным дополнить:
— Учти, Алёша, всё будешь сам: и убирать, и мыть, и кормить. Всё, всё сам!..
Она выждала, желая убедиться, дошла ли до сына вся тяжесть дополнительных неприятных обязанностей, и когда сын ответил: «Сам, всё буду делать сам, мамочка!..» — ушла, в душе осуждая своё безволие.
Теперь только отец мог пресечь счастливое развитие событий.
Отец, по наблюдениям
Алёшка не раз видел отца в тяжёлой задумчивости: развернув перед собой газету, он близорукими глазами невидяще смотрел поверх куда-то вдаль, в распахнутое окно, — в такие минуты он бывал так далёк от дома, что не сразу отзывался даже на обращённый к нему вопрос. Было что-то на душе отца, что не зависело от успехов и неудач в работе, от его здоровья или тревожных событий в Европе, за развитием которых он хмуро и сосредоточенно следил.
Однажды он застал его у письменного стола: отец разглядывал лежащую перед ним небольшую фотографию Сталина. Судя по всему, он хотел повесить фотографию и даже осмотрел стену, но раздумал и убрал в свои бумаги. На его столе всегда была только одна фотография — Ленин, читающий «Правду», — других никогда Алёшка не видел. Он понял, что эта молчаливая сцена с фотографией как-то связана с тем, что было на душе отца.
В таком настроении отец легко мог вспылить и очень даже просто оборвать его радостные мечты о настоящих охотах с собакой.
Томясь ожиданием, Алёшка надумал заручиться поддержкой матери, взял щенка на руки, пошёл к ней в комнату.
Мама, вытащив на стол старые письма, листочки и тетради с записями по живописи, музыке, воспитанию — что только не интересовало маму! — сосредоточенно наводила в бумагах порядок.
Алёшка послонялся вокруг, попробовал завладеть её вниманием.
— Мам, правда, симпатичная мордашка? — он наклонился над столом и приподнял лопоухую щенячью голову.
— Гениальная! — вздохнула мама.
Нет, в самом деле. Ты посмотри!
— Алёшенька! — мама даже не взглянула на щенка, как-то очень странно она смотрела на Алёшу. — С отцом разговаривать я не буду. Твоя собака — сам и говори, сам упрашивай. Хватит с меня…
Алёшка давно заметил, что мама как будто сторонится отца. Нет, никто ни с кем не ругался, и жизнь в семье шла по заведённому порядку: мама вовремя их кормила, следила за бельём, прибирала квартиру, знала, когда поставить чайник на керосинку, подать на стол хлеб и масло. Жизнь в семье не менялась — менялась сама мама: такой молчаливой и замкнутой она редко бывала прежде. Очень часто стали приходить к ней письма из Ленинграда. И после каждого письма она уходила одна на речку или в ближний лес и возвращалась ещё более замкнутой и молчаливой, и вот так же странно поглядывала на отрешённого от домашних забот, сосредоточенного на чём-то своём отца.
Мама была чем-то недовольна, но ведь каждый человек бывает недоволен! Он, Алёшка, сам раз десять на дню недоволен собой и другими!
Он ушёл к себе в расстроенных чувствах.
Но отец пришёл, постоял над щенком, в раздумье подняв брови, неопределённо сказал:
— Ну-ну… — и взял газету.
Такого полного счастья Алёшка не ждал. Чтобы щенок не беспокоил родителей, он на ночь укладывал его рядом с собой под одеяло. В тепле щенок вёл себя тихо, но бесстыдно пачкал постель.
Каждое утро Алёшка стирал простыни, вывешивал на двор сушиться, вечером гладил, заново стелил. Мать с любопытством наблюдала за его мужественным поведением, но, кажется, не верила, что терпения ему хватит надолго. Мама, как всегда, оказалась права: на пятый день Алёшка, краснея и пряча глаза, принёс к себе в комнату ящик, поставил у кровати, долго и заботливо выстилал внутри тряпками.