Семилетка поиска
Шрифт:
– Круто!
– А вот смотри, наступают на нас по всем фронтам! Суд китайской провинции Фуцзянь предъявил обвинение в проповедовании «культа зла» гонконгскому бизнесмену, ввозившему в страну Библии. В случае вынесения обвинительного заключения ему грозит смертная казнь. По утверждению суда, житель Гонконга Ли Гуанджин «использовал культ зла для разрушения основ существования местного сообщества».
– Пойду пирожных в баре возьму для поправы настроения. Тебе принести? – предложила Елена.
– Пирожных? А где мысли об объеме талии,
– Если ему не нравятся мой возраст, характер и объем талии, то мне заранее не нравится в нем все. Мужиков много, а талия у меня одна. Тебе принести пирожных?
– Валяй. Мне-то проще. У меня на всю жизнь количество талий по количеству мужиков. И в этом главная проблема…
– Счастье, что ты наконец увидела это как проблему…
В баре была Олечка. Она отходила от стойки с горкой нечищеных вареных яиц на тарелке.
– Новая диета? – спросила Елена.
– Мне сказали, что если скорлупу растолочь и в воде вымочить, то хорошо цветы удобряет, – ответила Олечка.
Елена отметила, что на ней словно стало меньше косметики.
– Олечка, у вас новый имидж, – подбодрила она. – Как это сейчас называется? Экологический стиль?
– Ух ты! Не слышала такого. Просто мой парень сказал: «Мозги оставляют след на лице, а косметика его скрывает!» Мне понравилось… – призналась Олечка. – Я вчера новый цветок купила, с такими фиолетовыми листьями. Хотите отросток?
– Нет. Спасибо…
– А можно, я вас пирожным или коньяком угощу? Я вот на вас когда смотрю – вы единственный человек, который мне мозги на место вставил. Я вам так благодарна!
– Нет, Олечка, не надо.
– Я вас вон тем коньяком угощу, самым дорогим. Его только главный и замик пьют!
– Деточка, в моем возрасте денег у человека гораздо больше, чем желаний… – захохотала Елена.
– Правда, что ли? – испугалась Олечка.
– Почти правда. Точнее сказать, желания совсем другие. Я вот поняла, что такое возраст, по такой детали. Раньше шмотку купишь, домой принесешь, напялишь и ходишь-гарцуешь. А теперь купишь, бросишь и только на второй день распакуешь.
– Ни фига себе! – присвистнула Олечка.
– Именно в вашем возрасте я бы именно так и сказала… Просто теперь другое становится важней.
– А вот мой парень, он, когда говорил про мозги на лице, еще добавил, что у всех моих подружек на лице хитрожопость! Представляете?
– Представляю! И что вы теперь будете делать с подругами? Менять?
– Буду перевоспитывать! – В Олечке мелькнула правильность старосты класса.
– Хорошее дело, но почти бесперспективное. Ведь вас не воспитательная работа переделала, а любовь. Любовь – лучший воспитатель, – сказала Елена и почему-то подумала о Зябликове: о том, что если ее все так раздражает, то скорее всего это не любовь. А что?
– А еще мой парень говорит, Москва – жестоко, бессмысленно большая. Что город не должен быть такой большой, что люди в нем никогда не познакомятся
– И вы к этому готовы?
– Ну, если с ним, то, наверное, готова… Меня саму так достает полтора часа на дорогу тратить. Он мне помножил столбиком – получилось, что я несколько лет жизни провожу в транспорте, где меня злобно рассматривают и толкают. Может, лучше эти годы прожить в провинции? А там у его мамы дом с садом, какие хочешь цветы можно сажать, – словно спрашивая, Олечка заглянула ей в глаза.
Это было так странно, так трогательно. Почти ненакрашенная Олечка, с тарелкой вареных яиц и широко распахнутыми глазами.
– А на что будете жить? – на всякий случай спросила Елена, уж больно рождественской сказкой выглядело это перевоплощение.
– А ему работу предлагают в платной школе хорошей. Зарплата нормальная. Там люди из деревни корову режут и детям образование проплачивают. Я и сама удивилась…
– Похоже, я отстала от жизни, – самой себе сказала Елена. – Надо после Бишкека помотаться по русской провинции! А что там думаете про потомство?
– Ой, ну не знаю прям… Он говорит – проживем! Мне так никто не говорил. Мне раньше все говорили: если ты думаешь, что твоя беременность имеет отношение к моей собственности, то ты ошибаешься!
– Так ведь жидкость, опущенная в тело, через семь лет идет в школу!
– Да вроде бережемся. Я просто даже сглазить боюсь, уж больно он весь в белом!
– Когда люди влюбляются, оба белеют по отношению друг к другу, – напомнила Елена и снова подумала про Зябликова и про то, что никто из них особенно не побелел.
Побрела за рабочий стол с тарелкой пирожных и подумала, что, видимо, не влюбилась, а, скорее, купилась на все его дешевые финты после скучного Караванова. Правда, от того, что видит его теперь насквозь, ей не легче. Что ее знобит и ломает, и она изо всех сил пытается свести любой разговор на тему, связанную с ним. Что, беседуя по телефону, все равно с напряжением вслушивается, нет ли где там, рядом, женского голоса. Что ей совершенно неохота видеть Никиту в «аське», слышать Караванова по телефону, оказываться в объятиях Патронова, Геры или Муркина. И в теле даже ни одной мысли о том, чтобы кто-то другой…
«Ну вот… – подумала она с раздражением и радостью. – Я просто переплыла на нем, как на бревне, от Караванова в свободную жизнь! Я, конечно, не смогу строить с ним серьезные отношения. Он же ребенок, ему нужна бесконечная неисчерпаемая мама… А я теперь не то что мама, а просто совсем разучилась сопрягать свое частное пространство с мужиковским…»
Катя, набив рот пирожными, вдруг поучительно завела:
– Ты вот зачем-то ждешь мужчину как хозяина своей жизни, а он – гость. И в одиночестве, горе, болезни, предательстве скорее всего будет чужим… отдельным. А ты, если гордая, глотая слезы, будешь делать вид, что он твоя каменная стена.