Семилетняя война
Шрифт:
— В каких же, если, конечно, это не тайна.
— Никакой тайны, ваше превосходительство. Вы в армии имеете на это право в первую очередь.
— Это почему же?
— Как победитель Левальда...
— Прусского фельдмаршала разбила армия, предводительствуемая фельдмаршалом Апраксиным, молодой человек.
— Коий ею в бою не управлял...
— Попрошу вас...
— Слушаюсь. Впрочем, это не суть. Я лишь хотел сказать, что почту за счастье услышать ваше мнение, — мнение человека, делом доказывающего, что он имеет на него право, что оно истинно его, а не заёмное, — о некоторых
— Слушаю вас.
— Итак, мы говорили с ним о различных баталиях, проходивших с участием русской армии; и мы совершенно не могли прийти с ним к согласию в оценке значимости этих побед...
— Вы отрицали их значение? Или приумаляли?
— Ни в малейшей степени. Просто господин бригадир расценивал их как суть свидетельство нашей русской силы, я же находил в них проявление нашей слабости.
— Казуистический вывод, достойный древних софистов, — спокойно-добродушно усмехнулся Румянцев, глядя на разгорячённого своими словами поручика как на расшалившегося ребёнка. — И на чём же вы основываете своё столь неординарное умозаключение? Ведь для подобного вывода, как вы сами понимаете, одного посыла недостаточно. Тут должно иметь стройную систему взглядов, из коих и проистекает подобный тезис...
— Да, разумеется, я всё понимаю. Даже то, что мои слова вы не воспринимаете всерьёз. Господин бригадир вёл себя так же. А потом, как вы заметили, отъехал весьма поспешно.
— И каким же доводом, — насмешливо бросил генерал, — вы обратили его в столь бесславную ретираду?
— Я лишь сказал ему, что наши солдаты воюют почти без воинского умения.
— То есть как это, господин поручик, а кто же тогда побеждает, как не русские солдаты? Вот хотя бы у Гросс-Егерсдорфа?
— Ваше сиятельство, вы не изволили дослушать. Я разумел под умением воинским всю совокупность ремесленных навыков войны, без коих он всегда будет суть существо страдательное. Русские же солдаты пока воюют и побеждают — пока — благодаря лишь смелости и цепкости природным, кои были воспитаны в нас предшествующими веками.
— Значит, надо, по-вашему, готовить из русских солдат куклы военные?
— Нет, не надо. Как и не надо мысль мою поворачивать лишь одной стороной. Вот листок, — он взял оказавшийся на повозке кленовый лист, — с одной стороны — темнее, с другой — светлее. Так и мои слова. Если к смелости и разумной осмотрительности нашего солдата добавить ещё и прочное владение им воинской наукой — его никто не победит. А пока он воюет и добивается побед слишком большими жертвами, слишком большой кровью.
— Разумно.
— Как разумно и то, что кровь эта льётся не токмо из-за солдатской неумелости, но и — даже больше — из-за неумелости их командиров. Наши генералы — я не вас, разумеется, ваше превосходительство, имею в виду...
— Да уж, конечно...
— Наши генералы либо вообще ничего не знают из военной теории и норовят переть — как древние рыцари — грудь в грудь, силой силу ломать, либо, затвердив два-три образца из прошлых времён, все хотят их в своих войнах применить...
— Сие справедливо.
— А ведь полководец-то должен быть ярым мыслителем. Ведь на войне всё может смениться за миг, и сие должно уловить и использовать к своей
— Нарушил. Но ведь, поручик, сии правила европейские. Как же без них-то?
— А вот так, как вы делали. Я ведь не зову всё иноземное копировать. Я хочу, чтобы свою силу сохранив, мы всё доброе и за морями взяли — ведь целые фолианты в Европе написаны о полководцах — вот бы изучить. Изучить, но не заучить, знать, но не слепо копировать. А все их правила, как солдат собственных давить — нам без надобности. У них своё, у нас своё. И если мы начнём у них брать что ни попадя, то мы возьмём себе и их поражения.
— Значит, брать не будем?
— Плохого не будем. А хорошее пока не умеем. Или не хотим. Наши генералы ещё пока слабы: ничего не знают, да и солдатам не верят. У Фридриха же его военачальники как волки натасканы — они ещё накажут нас.
— За что такая пагуба ждёт нас?
— А за то, что если из своих поражений мы ещё умеем извлекать уроки, то из побед — никогда.
— Хорошо и сильно сказано. Но, подмечая в своём народе столько дурного, не грозим ли мы ему и себе вместе с ним жалким прозябанием?
— Я хулю лишь то, что должно. И не нахожу в этом приятности. Достойное же хвалю. Невозможно излечение больного без определения его болезни.
— А не опустит больной руки, вызнав всё? Не лучше ли приоткрыть ему истину не целиком, а частично?
— Ложь во спасение? Она хороша, как вы мудро подметили, для больных. Народ же наш, пока он есть, в основе своей здоров. И для него необходимо знать правду. Иначе, не вызнав её, он будет всё глубже и глубже низвергаться. Но всё же вы правы — должно соблюдать золотую середину. Жизнь многолика, и всегда можно набрать из неё кучу грязи или кучу одних лепестков. Знать суть — вот задача.
— Господин поручик, вот вы изволили сказать сейчас, что народ наш здоров? А что есть нездоровье народа? Где сие? И в чём здоровье нашего?
— Ваше сиятельство, античная история учит нас, что жизнеспособны суть те народы, кои имеют сильных землепашцев...
— А наши сильны?
— Да.
— А в чём же сие проявляется?
— В их твёрдости следованиям заветам предков, завещавших им жить на земле...
— Сие не их заслуга — такова воля их господ. И к тому же, господин поручик, как вы знаете: если ранее землепашца нельзя было продавать отдельно от его нивы, то теперь сему закон не препятствует... Так в чём же сила? Иные страны же давно отменили у своих селян крепь — стало быть, по-вашему, они сильнее нас?
— В чём-то — да. Но там государь и его приближённые имеют дело с каждым селянином, стоящим одиноко, у нас же между ними стоит община. Она предохраняет деревенского трудника от разных невзгод, ниспосланных на него богом и злыми господами. Мир делит зло и добро на всех, давая тем самым возможность жить и дышать.
— Стало быть, наша сила в общине, а слабость иных — в её отсутствии.
— Или слабости.
— Хорошо. Или слабости. А в чём тогда болезни? Или слабость и есть болезнь? И тогда нам одним жить, а все иные — уже обречены?