Семнадцать каменных ангелов
Шрифт:
Самые простые, самые привычные виды города никогда не были такими красивыми. Прощай, маленькая слесарня, прощай, цветочник. Темнота и розоватое небо, усталые здания-красавцы. Вся его жизнь прошла в этом предместье, в этом провинциальном городке с церковью и полями, поглощенными теперь ненасытным мегаполисом. Канавы, в которых он ловил лягушек, – их больше нет. Сады и маленькие вытоптанные футбольные площадки с воротами, сделанными из консервных банок. Гудящие фабрики – они умолкли. Когда он был мальчишкой, все казалось неизменным, и нужно было прожить целую жизнь, чтобы понять, как преходящи вещи, которые милей всего на свете. Его мать с отцом, его Марсела. Даже прохладный
Он пересек Авенида-Хенераль-Рас и въехал непосредственно в самый Буэнос-Айрес, далее – по Тениенте-Хенераль-Деллепиане в сторону автострады. Он проезжал кварталами Флорес и Кабальито, дома становились выше и больше, богаче разукрашенными лепниной. Город стряхивал с себя провинциальную сонливость и начинал показывать зубы. Витрины магазинов становились шире, одежда элегантнее. Давно забытый бум Буэнос-Айреса снова начинал давать о себе знать колоннами и площадями. Весь город высыпал на улицу, в два часа ночи шумел, как в два часа пополудни. Люди танцевали, люди читали любовные стихи, люди падали с ножом под сердцем и нюхали кокаин, совершали невероятные пируэты под одеялами. Каждый тротуар и каждое окошко кафе освещались пылающими судьбами заполнявших площади людей или воспоминаниями о легионах, которые гуляли прежде по этим улицам. Такой он, Буэнос-Айрес! Такая это безумная мечта! Словно повинуясь закону Фортунато, Карлос Гардель овладел радио и своим хрипловатым голосом из 1920-х годов завел опереточные страдания, которыми начиналась самая знаменитая его песня: «Любимый мой Буэнос-Айрес, когда я вижу тебя опять…» Фортунато подпел желаниям и надеждам Гарделя: «И не будет печали, не будет забвенья».
Автострада разворачивалась под колесами автомобиля, величественно проносясь над домами к сердцу города. Через Конститусьон и Сан-Тельмо – к Ла-Боке, миру домов поменьше и улиц поуже. Здесь глотка Буэнос-Айреса, жадно поглощающая товары всего мира и отчетливо говорящая со всем миром на языке аргентинского мяса и зерна, расползающихся по свету на бесчисленных рыжих от ржавчины торговых судах. Эти потерявшие штукатурку дома были ее зубами, обломанными и гнилыми. Иностранные моряки и беднота приоделись для вечерней прогулки по городу. Он вышел из машины в переулке за баром, но неожиданно пришлось остановиться и наклониться – его стало рвать. Боль нарастала. Подняв глаза, он увидел, что ангел над его головой смеется.
Комиссар сделал десяток шагов и остановился, чтобы заглянуть в окно. Шеф уже начал петь, стоя белой канарейкой перед тремя сгорбившимися музыкантами оркестра. Из приоткрытой двери бара доносились звуки аккордеона. Он пел «Табако», песню о человеке, который сидит без сна в полуночной темноте и видит в табачном облаке своей сигареты фигуру женщины, которой причинил зло. Элегия раскаяния и разрушающей силы вины. Очень амбициозный человек Шеф. Даже лучшие из лучших не решались исполнять это танго. Какая ирония, что ее поет человек, который никогда в жизни не знал, что такое сожаление.
Фортунато вошел в дверь, спрятав пистолет под газетой, которую подобрал в переулке. Он шел через зал со спины Шефа, но все сидевшие по другую сторону зала видели его, и по их лицам он мог судить, что кровавое месиво его пиджака обеспокоило их. Жаль,
– Это только краска, Норберто. Не беспокойся.
Теперь на него были устремлены все глаза, и Шеф заметил, что публика потеряла к нему интерес. Он оглянулся и с вытаращенными от удивления глазами на полуслове оборвал песню. Музыканты по инерции сыграли еще несколько тактов и нестройно умолкли, повернувшись, как и все, к комиссару.
Фортунато поднял руку:
– Продолжай! Продолжай, Леон. У меня нет ни малейшего желания лишать тебя публики!
Он подошел к столику перед оркестром, всего в двух метрах от генерального комиссара полиции провинции Буэнос-Айрес, и полуприсел-полуплюхнулся на его край.
– Тебе плохо, Мигель, – произнес Шеф. Возможно, остальным в зале могло показаться, что он обеспокоен, но Фортунато разобрал в его голосе страх.
Он махнул рукой:
– Это только видимость. Как твоя песня. – Он напел несколько слов: – «Обман! Все твое доброе имя обман…» – Эта вспышка иронии отобрала слишком много сил, и он перевел дыхание. Он видел, что Шеф с опасением смотрит на газету, которой он прикрыл свою правую руку.
– Что случилось? – спросил тот. – Ты весь в крови!
– Ты хочешь спросить, почему твои люди не убили меня? Ты это хочешь знать? Я тебе скажу. Поначалу все шло прекрасно. Они сбили меня с ног и затащили на завод. Они даже надели мне на шею петлю. Но, amigo, – он с издевкой сочувственно покачал головой, – с этого момента все повернулось очень плохо. Это если судить с твоей точки зрения.
У Освальдо, сутенера, была отличная интуиция, и Фортунато заметил, как тот потянулся к пистолету.
– Tranquilo, Освальдо. Это не имеет к тебе никакого отношения. Наслаждайся зрелищем. – Бросив взгляд на хозяина: – А ты, Норберто, прошу тебя, пожалуйста, не вызывай полицию. Здесь нет никакой драмы. Кроме того, полицейские наверняка найдут какое-нибудь нарушение с твоей лицензией и освободят от нескольких тысяч. Или не так, Освальдо?
– Так, именно так, капитан! – ответил сутенер с энтузиазмом зрителя первого ряда на долгожданном матче тяжеловесов.
– Нет, amigos, у меня претензии к этому tanguero, который пытался сегодня ночью меня убить.
В баре «Семнадцать каменных ангелов» воцарилась мертвая тишина. Шеф стоял рядом с оркестром в своем костюме цвета слоновой кости, как конферансье на концерте.
– Все они теперь мертвецы, – продолжал Фортунато. – Доминго, Сантамарина, другие двое…
Шеф, напрягая горло, громко прервал его:
– Тебе плохо, Мигель! Я не знаю, о чем ты говоришь! – Посмотрев в сторону Норберто: – Вызовите кто-нибудь «скорую»!
– Нет! – крикнул Фортунато, сбрасывая с пистолета газету и наставляя оружие на белую грудь Шефа. – Я пришел сюда, чтобы заставить тебя сознаться!
Музыканты побросали свои инструменты и испарились в разные стороны.
– В чем, amigo? У тебя это от ранений.
– Не заигрывай со мной, Леон. Я уже убил сегодня ночью пятерых. Ты можешь быть шестым.
– Ты убил пятерых? – Он обратился к залу: – Вы слышали? Он убьет нас, Освальдо!
– Ты приказал мне захватить Уотербери, чтобы можно было убить его.
– Что за выдумка, Мигель!
Фортунато нажал на крючок, и кафе наполнилось дымом выстрела. Пуля пролетела мимо Бианко и вошла в стену.