Семнадцать мгновений весны (сборник)

Семенов Юлиан Семенович

«Когда мы вываливались из машины, – вспомнил Штирлиц дорогу из Линца в Берлин, – запах был сладким, потому что в обочинах лежали убитые и никто не хоронил их, никому не было дела ни до чего, только до себя, однако возмездие наступило не тогда, когда должно было наступить, не сразу после того, как злодеи подожгли рейхстаг и бросили в тюрьмы моих товарищей, а спустя страшные двенадцать лет; как же равнодушно время – та таинственная субстанция, в которой мы реализуем самих себя… Или не реализуем вовсе…»

– Эй! – крикнул Штирлиц и поразился себе: не говорил, а хрипел. Что-то случилось с голосом. «Но ведь голосовые связки нельзя отбить, – подумал он, – просто я держал себя, чтобы не кричать от боли – им ведь этого так хотелось, для них это было бы счастьем, видеть, как

я корячусь, но я им не доставил этого счастья, я кричал про себя, и поэтому у меня что-то запеклось в горле. Пройдет». – Эй! – снова прохрипел он и решил, что его не услышат, а ему надо было подняться и ощутить себя всего. Может, они отбили ноги, и он не сможет подняться, не сможет ходить. Пусть они придут сюда, пусть отведут его в туалет, а может, Мюллер приказал им не пускать меня никуда, или этот «добрый» доктор велел держать меня недвижимым, так ему будет сподручнее потом работать со мной. Они ж и не скрывают – говорят: «Он работает». Вот сволочи, как похабят прекрасное слово «работа», да разве они одно это слово опохабили? Они опохабили то слово, за которое погибло столько прекрасных товарищей. Они ведь посмели прекрасное и чистое слово «социализм» взять себе, обгадив его собственничеством, арийской принадлежностью! Ну, прохвосты! Нет ведь национального социализма, как нет национального добра, чести, национального мужества…

– Ну, что тебе? – спросил Вилли, приоткрыв дверь. Штирлицу снова показалось, что тот и не отходил от него.

– В туалет пусти.

– Лей под себя, – засмеялся Вилли как-то странно, лающе. – Подсохнешь, морозов больше не будет, весна…

«Он ничего не соображает, – понял Штирлиц. – Пьян. Они все время пьют – так всегда бывает у трусов. Они наглые, когда все скопом и над ними есть хозяин, а стоит остаться одним, их начинает давить страх, и они пьют коньяк, чтобы им не было так ужасно».

– Ну смотри, – прохрипел Штирлиц, – смотри, Вилли! Смотри, собака, ты можешь меня расстрелять, если прикажет Мюллер, и это будет по правилам, но он не мог тебе приказать не пускать меня в сортир, смотри, Вилли…

Тот подошел к нему («Я верно рассчитал, – понял Штирлиц, – я нажал в ту самую точку, которая только у него и ощущает боль, я попал в точку его страха перед шефом, другие точки в нем атрофированы, растение, а не двуногий»), снял наручники, отстегнул стальные обручи на лодыжках и сел на стул.

– Валяй, – сказал он. – Иди…

Штирлиц хотел было подняться, но сразу же упал, не почувствовав своего тела; боль снова исчезла – кружащаяся звонкая ватность. Тошнит.

Вилли засмеялся. Снова взорвался снаряд – теперь еще ближе. Дом тряхануло, Вилли поднялся, чуть шатаясь, приблизился к Штирлицу и ударил его сапогом в кровавое месиво лица.

– Вставай!

– Спасибо, – ответил Штирлиц, потому что боль снова вернулась к нему. «Спасибо тебе, Вилли, зло рождает добро, это точно, я убеждаюсь в этом на себе, как не поверить. Одно слово – опыт. Ох ты, как же болит все тело, а?! Только лица у меня будто бы нет, будто горячий компресс положили; а почему так трудно открывать глаза? Может, доктор уколол в веки, чтобы я не мог больше видеть их лица? Все равно я их запомнил на всю жизнь… Погоди про всю жизнь… Не надо… Он бы не стал мне колоть веки, они б просто выжгли мне глаза сигаретами – нет ничего проще. Им, значит, пока еще нужны мои глаза…»

…Он стал медленно подниматься с пола, руки дрожали, но он все время повторял себе спасительное слово – «Заставь!». Сплюнул кровавый комок, прокашлялся и сказал своим прежним голосом, уже слыша себя:

– Пошли…

– Погоди, – ответил Вилли, выглянул в коридор, крикнул: – Кто еще не кончил работу, молчать! Я не один!

Штирлиц шел, раскачиваясь, цепляясь распухшими пальцами за стены, чтобы не упасть. Возле двери, оббитой красной кожей, он остановился, снова сплюнул кровавый комок – ему доставило удовольствие видеть, как кровь поползла по аккуратным белым обоям в голубую розочку – пусть попробуют отмыть. Это ж ранит их сердце: такая неопрятность. Сейчас, верно, ударит. И впрямь Вилли

ударил его по голове. Штирлиц упал, впав в темное беспамятство…

…Мюллер принял еще две таблетки колы, которую ему подарил Шелленберг, и начал неторопливо переодеваться. Все. Конец. Исход. Жаль Ойгена. И Вилли жаль, а еще больше жаль Гешке, толковый парень, но если позволить им уйти – тогда вся игра окажется блефом. Штирлиц – человек особый, он поддавок не примет, да и в Москве сидят крепкие люди, они будут калькулировать товар. Им простую липу не всучишь… Чтобы завершить свою коронную партию перед тем, как уйти отсюда под грохот русской канонады по тропе ОДЕССы, он может пожертвовать этими парнями, толковыми и верными ему, он просто обязан отдать их на закланье – так рассчитана его комбинация… Даже если в дом угодит снаряд и Штирлица прихлопнет вместе с ними, документам, что собраны там, будет вера. Они же станут искать Штирлица и найдут его – в крови, со следами пыток. И это будет как предсмертное письмо верного им человека, они скушают его дезинформацию, поверят ему, и он, Мюллер, именно он, сделает так, что в Москве прольется кровь, много крови, – ах как это важно для его дела, когда льется кровь; кровь уходит – сила уходит, сила уходит – пустыня грядет…

…Мюллер снял трубку телефона, набрал номер, услышал знакомый голос: эта опорная точка ОДЕССы в порядке; только пятый абонент не ответил; наверное, попал снаряд. Шестая и седьмая ждали. Все, порядок, где Борман?

…Приказ о взрыве штолен в Альт-Аусзее, где хранились картины, иконы и скульптуры, вывезенные из всех стран Европы, отправил Геббельс. Об этом Борман – в суматохе последних часов – не знал.

…Кальтенбруннер тяжело отходил после ночного, темного пьянства. Боязливо оглядываясь, словно ожидая, что кто-то вот-вот схватит за руку, проталкивал в себя рюмку коньяку – в первый же момент, как только открывал глаза. Закуривал горькую сигаретку «каро», самую дешевую (раньше всегда этим бравировал). Лишь потом одевался, выходил в комнату, где работали секретари. Затравленно интересовался последними новостями из Берлина, все еще – в глубине души – надеясь на чудо.

Здесь-то, ранним утром, ему и передали послание Геббельса.

– Где команда взрывников Аусзее? – спросил Кальтенбруннер и налил себе еще одну рюмку коньяку. – Соедините меня с ними.

Секретарь, только что приехавший вместе с Кальтенбруннером из Берлина, здешней обстановки не знавший, ответил, что он должен запросить номер, он какой-то особый; они ж засекречены, живут на конспиративной квартире, чуть ли не по словацким паспортам…

– Я соединю вас, обергруппенфюрер, я в курсе дела, – сказал Хётль. Он теперь не отходил от Кальтенбруннера ни на шаг. – С вашего аппарата. Пойдемте. – И он распахнул дверь в его кабинет.

Здесь, когда они остались одни, Хётль – в который раз уже за последние дни – вспомнил Штирлица – его спокойное лицо, миндалевидные прищуренные глаза, чуть снисходительную усмешку, его слова про то, как надо жать на Кальтенбруннера, чтобы тот не сделал непоправимого, – и сказал:

– Обергруппенфюрер, вы не станете звонить взрывникам.

Тот вскинул свое длинное, лошадиное лицо. Брови поползли наверх, сделав маленький лоб морщинистым и дряблым.

– Что?!

– Вы не станете этого делать, – повторил Хётль, – хотя бы потому, что американский представитель в Берне Аллен Даллес только что сел за стол переговоров с обергруппенфюрером Карлом Вольфом, потому что тот гарантировал спасение картин галереи Уффици. Я готов сделать так, что Даллес узнает про ваш мужественный поступок. Вы ослушались Геббельса, вы спасли для мира непреходящие культурные ценности – это усилит ваши позиции, особенно после измены Гиммлера, – во время предстоящих переговоров с западными союзниками… Если же вы не сделаете этого, то…