Семнадцать мгновений весны (сборник)
Шрифт:
…Сталин вздрогнул во сне, услыхав мягкий, осторожный стук в дверь. Медленно поднялся с большого низкого дивана – на кровати спать не любил, привычка спать на чем-то низком осталась с давних лет, еще со времени подполья. От резкого движения гулко застучало сердце. Мельком взглянул в окно – увидел пепельное, еще только чуть-чуть занимавшееся голубизной небо, подумал, что, верно, случилось то, о чем накануне говорил начальник разведки, и начал торопливо одеваться.
…Взяв трубку телефона, сказал коротко и глухо:
– Сталин…
Жуков, чувствуя, как от волнения першит
– Товарищ Сталин, к Чуйкову только что прибыл парламентер из рейхсканцелярии…
– Генерал Кребс? – глухо поинтересовался Верховный главнокомандующий и как бы пояснил: – Новый начальник немецкого генерального штаба.
Жуков тогда не обратил внимания, что Сталин уже знает фамилию нового начальника штаба – он был полностью под впечатлением новости: Гитлера нет более, – поэтому, не ответив на вопрос Верховного, сразу же начал зачитывать текст завещания фюрера и обращение к нему, к Сталину, вождю советского народа, нового канцлера рейха доктора Йозефа Геббельса.
Верховный сразу отметил, что в письме Геббельса определенно указано, что именно Борману поручено установить связь с ним. Вспомнил давешний разговор с начальником разведки, который сообщал, что, по данным его человека из Берлина, именно Борман будет тем, кто предложит немедленный мир…
Подумал, что, видимо, был излишне резок, когда подвергал сомнению информацию от некоего «девятого», потом вдруг представил себе лицо Гитлера, которое он часто видел в кадрах кинохроники, которую привозил ему на дачу председатель кинокомитета Большаков, и сказал, сдерживая волнение:
– Доигрался, подлец! Жаль, что живым его взять не удалось… Где труп?
– Генерал Кребс сообщает, – ответил Жуков, – что труп сожжен на костре во дворе рейхсканцелярии.
Все то время, что Жуков читал ему обращение Геббельса и завещание фюрера, Сталин стоял возле столика, на котором были установлены телефонные аппараты. Немного помолчав, сказал то, что было уже заранее отлито в его мозгу в точную формулировку:
– Вы передайте Соколовскому, чтобы он никаких переговоров, кроме безоговорочной капитуляции, ни с Кребсом, ни с другими гитлеровцами не вел. Если ничего чрезвычайного не будет, не звоните до утра, хочу немного отдохнуть… Устал…
…Кребс вернулся в рейхсканцелярию, Борман и Геббельс ждали его в конференц-зале, Бургдорф был здесь же – бледный, до синевы, глаза красные, на лице отрешенная, ожидающая улыбка. Даже сквозь запах сухого одеколона пробивался тяжелый похмельный перегар.
– Безоговорочная капитуляция, – сказал Кребс. – Они требуют безоговорочной капитуляции. Никаких переговоров… Ответ должен быть дан к десяти утра.
– Ну вот, – сказал Геббельс, обернувшись к Борману. – Вот и все. Все кончено! Я же говорил вам, Борман!
Он повернулся и медленно, припадая на короткую ногу, пошел в свой кабинет.
Через полтора часа его жена Магда затеет игру со своими пятерыми детьми: «Кто скорее выпьет стакан горького лекарства, зажмурив при этом глаза? А ну, раз, два, три!» После того как дети повалятся на пол, она застрелится. Чуть позже Геббельс вожмется грудью в дуло пистолета и, тонко
Бургдорф застрелится в своем кабинете, предварительно тщательно побрившись и надев чистое белье. Он ощутит какое-то странное наслаждение от того, как острая золингенская бритва скребет щетину на подбородке, и ему все время будет слышаться перезвон колокольчиков на альпийских лугах возле швейцарской границы, где он совершал далекие прогулки во время своих коротких отпусков.
Кребс покончит с собою после того, как выпьет бутылку вермута и съест бутерброд, намазанный русской красной икрою. Эту банку он хранил три месяца – деликатес закупили офицеры из военного атташата рейха в Швеции и прислали ему ко дню ангела.
…А после этого Борман вызовет фюрера «гитлерюгенда» Аксмана и скажет ему:
– Готовьтесь к прорыву. Через полчаса я присоединюсь к вам, ждите. – И – позвонив куда-то по телефону от радистов – выйдет в сад рейхсканцелярии, сопровождаемый двумя офицерами СС, присланными Мюллером еще прошлой ночью.
…Через сорок минут Борман вернется, Аксман удивится, отчего рейхсляйтер не говорит ни слова, скован в движениях, кажется даже чуть меньше ростом.
– У меня сел голос, – глухо пояснит Борман. – Все приказы будете отдавать вы.
Этим двойником Бормана был Вернер Краузе. Сорок седьмой. Пластическую операцию ему сделал доктор Менгеле. Особенно мучался со шрамом на лбу, но тем не менее выполнил блистательно… Только вот голос разнился.
Прорыв прикрывало двадцать танков. Они смогли пробиться сквозь боевые порядки 52-й стрелковой дивизии, взяли курс на северо-запад, в направлении Гамбурга. Их настигли лишь на рассвете второго мая. Расстреляли в упор из орудий. Двойника Бормана среди обгоревших, изуродованных трупов обнаружено тогда не было.
…Пятого мая, ранним утром, подводная лодка особого назначения отошла от пирса, погрузилась в море и взяла курс на Аргентину. На ее борту находились Борман и Мюллер.
…30 мая Штирлиц очнулся.
Тишина была осязаемой. У нее даже запах был – особый, морской, йодистый, когда волны разбиваются на миллионы холодных белых брызг и медленно оседают в самое себя, и чайки кричат истошно, и стрельчатая листва пальм трещит на ветру, словно плохая декорация в оперном театре. Где-то вдали перемигиваются огоньки на берегу, и в них заключено такое спокойствие и надежность, что щемит сердце, и прошедшие годы кажутся нереальными, словно сказка с хорошим концом.
Штирлиц поднялся на кровати. Стены комнаты были белыми. Похоже на Испанию. Там такие же беленые стены, как у нас на Украине. Только испанцы любят некрашеную деревянную мебель, слегка проолифленную, а украинцы красят свои стульчики и шкафы. Окно было закрыто деревянными ставнями, хлопавшими на ветру. Действительно, пахло морем. Сидеть он не смог – боль в груди была постоянной, режущей.
Он откашлялся, захлебнулся кровью, застонал, упал на подушку.
В комнату вошел пожилой седоволосый человек, вытер ему лицо, уложил, заботливо укрыл пледом, прошептал: