Семнадцать рассказов (сборник)
Шрифт:
— Так он клад копит! — изумились мы.
— Клад! Я, когда он вернулся, нарочно посмотрел ему в кошелёк: там осталось только рубль двадцать копеек. А ведь он ничего не купил, ничего не принёс. Рубль двадцать копеек он оставил себе на табак, а остальное зарыл.
Сомнения у нас больше не было.
Но скоро нам пришлось разубедиться в этой гениальной догадке. Несмотря на самые тщательные наблюдения, мы не могли подметить, чтобы он когда-нибудь брал с собою лопатку: очевидно, это было только один раз. Хотя сестра Катя решила, что он копает землю просто
Необычайная весёлость Юлия Фёдоровича по четвергам приходила не сразу. Когда он возвращался, он входил, быстрою, неровною походкою и был сосредоточен. И только потом, побыв немного в своей комнатке, он уже выходил в шаловливом настроении.
Раз, возвратившись в обычный час и торопливо проходя в двери, он вдруг пошатнулся, да так, что пришлось ухватиться за косяк. Не успей он ухватиться — он грянулся бы на пол. Постояв с минуту, он закрыл лицо, и совсем пошатываясь прошёл к себе.
— Да он пьёт! — радостно сообразил Коля. — Его шатает от наливки. Здесь он пить не смеет, и ходит в гостиницу. Вот куда и деньги идут.
— А земляные пятна на панталонах? — спросил я.
— А это он лежит на улице, пока его будочник не поднимет…
Сам Николай чувствовал, что он хватил через край. Никто не хотел верить, что Юлий Фёдорович пьёт.
— Однако, он по четвергам красный, — стоял на своём Николай.
— Так не в баню ли он ходит? — спросила Катя.
— С лопатою? — язвительно возразил я.
Катя была уничтожена.
Вдруг, однажды Николай, после того, как ушёл Юлий Фёдорович, влетел в детскую.
— За мною, скорее! — крикнул он.
Мы гурьбою кинулись. На комоде в комнате Юлия Фёдоровича стоял предмет, которого мы никогда ранее не видали. Это была бархатная рамка, а в ней рисованный карандашом и слегка тронутый акварелью портрет какой-то девицы в локонах. С боку была надпись «Emma».
— Вот куда он ходит, — радостно говорил Николай, — к Эмме. Это его невеста.
— И он влюблён в неё, от того и красный такой, — подтвердила Катя.
— А лопата зачем же? — скептически спросил я.
— Фофан ты этакий, — отрезал Николай. — Это совпадение, и не больше.
Николай употреблял уже умные слова, так как принялся с весны за геометрию.
— Ну, что же, — решили мы в конце концов, — Юлий Фёдорович на ней женится, и это будет прекрасная партия.
Вечером в тот же день, когда Юлий Фёдорович клеил огромный детский театр и дурачился по обыкновению, Коля вдруг сказал:
— Юлий Фёдорович, правда, какое славное имя — Эмма?
Юлий Фёдорович выронил кисть, которою закрашивал предполагаемую занавес.
— Эмма, — повторил он, — Эмма?
Он встал, стряхнул с колен обрезки бумаг и заходил из угла в угол.
— Хорошее имя, — подтвердил он, потряхивая
— Каково, как влюблён! — радостно шептал нам Николай, следя за его нервно-двигавшеюся фигурою восторженным взглядом. — Ну, уж и подарок мы сделаем ему к свадьбе!
Но отчего так грустен Юлий Фёдорович, когда идёт к своей невесте? Отчего это невеста ждёт его только по четвергам? Отчего он в четверг рассказывает такие весёлые анекдоты по вечерам? И отчего у него в земле колена?
Я решил, что узнаю об этом во что бы то ни стало. Меня уж пускали одного ходить по улицам, и я решился выследить гувернёра.
В ближайший четверг, как всегда, он повязал свой чёрный галстук, прилизался фиксатуаром, и вышел из подъезда. Я тихонько пошёл за ним, наблюдая расстояние, чтобы он меня не заметил. Но предосторожность эта была излишня. Он шёл, низко опустив голову под широкополым цилиндром, никого не видя, не замечая, погружённый в самого себя.
Шли мы скоро, но долго, шли на самую окраину. И дома хорошие стали реже, и улицы уже, и извозчики непригляднее. Вот и города конец, а мы всё идём, и Юлий Фёдорович идёт всё скорее.
Он завернул в кладбищенские ворота.
Мимо великолепных мавзолеев, не глядя по сторонам, шёл он давно знакомым путём всё вперёд и вперёд. Мавзолеи сменились крестами, скалами, плитами; кресты и плиты становились всё меньше и беднее. Пошли деревянные решётки и белые кресты. Вот одна могила — вся в цвету с венками иммортелей на кресте, с большою берёзою, шатром склонившеюся над нею. Юлий Фёдорович вошёл за решётку, сбросил на скамейку помятый цилиндр, и повалился на колени.
Он не молился и не плакал; складки шинели лежали неподвижно. Глаза были направлены на одну точку. Меня он не видел, хотя я стоял чуть не рядом с ним. Вокруг больше никого не было. Деревья шумели, да птицы чирикали вверху.
Он поднял голову.
— Вы зачем здесь? — изумлённо проговорил он, быстро поднимаясь
Я не мог говорить. Слёзы сжимали горло.
— Юлий Фёдорович, — лепетал я, — вы не подумайте, не подумайте…
Он внимательно посмотрел мне в глаза.
— Вы хороший мальчик, — сказал он, фамильярно опуская мне на плечо руку. — Вы хороший мальчик. Зачем вы сюда попали?
— Я за вами шёл.
— Зачем?
— Мне хотелось знать куда вы ходите.
— Для чего же вам это знать?
— Я хотел объяснить себе, отчего вы бываете такой весёлый по четвергам.
— Отчего я такой весёлый? Ну, так вот смотрите сюда. Вот здесь под крестом лежит моя жена Эмма, которая умерла восемь лет назад. Я любил её больше всего в мире, и за это она отнята у меня. Восемь лет со дня её смерти, каждый четверг, в половине третьего я прихожу сюда, потому что она умерла в четверг, в половине третьего. И у меня сердце разрывается, когда я вспоминаю и представляю эху удивительную женщину. И я здесь плачу, на этих цветах, которые я сам посадил, и потом иду домой, и стараюсь быть особенно весёлым. Вы спросите, милый мальчик, отчего же именно я весел в этот день? Оттого именно я весел, что никому дела нет до моего горя.