Семнадцатилетние
Шрифт:
— Нет, Лида. Нас мама ждет. Когда-нибудь в другой раз.
— Извините, Лидочка, но знаете — долг сына, и вообще планы у нас были другие, — сказал Игорь.
— Ну, вот вы какие... — капризно протянула Лида, но сейчас же изменила тон: — Хорошо, тогда в другой раз! В следующее воскресенье, после катка. Хорошо?
— Что касается меня, то я за! Они тоже! — сказал Игорь за всех.
— Это твердо?
— Как алмаз!
Простившись, Лида медленно поднялась по лестнице, вошла в прихожую, лениво разделась и долго стояла перед зеркалом, смотря себе в глаза.
— Вот видишь, Алеша, какая я... — прошептала она и еще через минуту закончила: — Смешная!
Затем тряхнула головой и, сбросив с
— Ого! Молодец! Теперь ты, как яблочко, разрумянилась! — сказал Сергей Иванович улыбаясь.
Лида медленно подошла к нему и остановилась в двух шагах.
— Папа, ты без меня не соскучился? — спросила она.
— Вот тебе и раз!..
— А я почему-то соскучилась, — сказала она, садясь на ручку кресла и обнимая отца.
Он внимательно посмотрел на дочь и положил на стол рукопись, которую читал перед ее приходом.
— Набегалась досыта?
— Да. Устала очень.
— Что ты собираешься делать вечером?
— Не знаю.
— Поедем в Филармонию, — предложил отец. — Что-то захотелось встряхнуться, музыку послушать. Засиделся.
— Это неплохо. Давай отчалим в Филармонию!
— Что сделаем?
— Отчалим, — повторила Лида и расхохоталась. — Так моряки, кажется, говорят.
— Что это за настроение у тебя сегодня?
— Ты же ученый, папа. Ты все на свете изучил и должен знать, что настроение у меня должно быть чудесное... Только вот устала, ноги прямо чужие... отнялись. Я пойду полежу.
— А в Филармонию-то... это самое... «отчалим»? Надо же билеты заказать...
— Закажи, — сказала Лида на ходу.
Она прошла в свою комнату и со счастливым смехом растянулась на диване.
Темно-русые волосы Василисы Антоновны серебрит седина, но выглядит она значительно моложе своих лет. Впрочем, годами ее мало кто интересуется и знают о них только в канцелярии. Одета она всегда в черный костюм, держится прямо, ступает твердо и не спеша.
Ученицы относятся к Василисе Антоновне с большим уважением и ценят как требовательную и справедливую преподавательницу. Она прекрасно знает свой предмет, и, как правило, математику в старших классах любят.
Отношения с людьми — как с учителями, так и с ученицами — у Василисы Антоновны деловые, сдержанные, и когда кто-нибудь дает ей характеристику, то обычно говорит: «Она внимательный человек».
Василиса Антоновна действительно была внимательна к людям, но ни сердечности, ни теплоты, ни участия в личных делах она никогда не проявляла. Многие считали, что школа для нее только место службы. На совещания она являлась точно к назначенному часу, просиживала до конца, но выступала только по вопросам, имеющим отношение к ее предмету.
Отчетный доклад Софьи Борисовны она прослушала с обычным для нее вниманием и хотя выступать не собиралась, но на всякий случай записала некоторые цифры и проценты, относящиеся к преподаванию математики.
Собрание протекало спокойно. Выступавшие говорили о нагрузках, о распределении часов, о партийной учебе, избегая при этом называть фамилии, или, другими словами, «не касались личностей». Критика и самокритика не пользовались особым успехом среди учителей. Не хотелось портить отношений, а к тому же постановление партии, в котором запрещалось учащимся подвергать критике и обсуждать действия учителей, хотелось понимать гораздо шире.
Василиса Антоновна смотрела на представителя райкома, сидевшего напротив, и всей душой сочувствовала ему. У нее и самой от скуки несколько раз сводило скулы, и она с трудом сдерживала зевоту. Казалось что собрание подходит к концу, когда слово взял. Константин Семенович:
— Товарищи! Я человек новый, и мне трудно что-нибудь прибавить к тому, что здесь говорили выступавшие, —
Партия, правительство и весь народ ждут от нас большой работы в этом направлении... А что мы делаем? Очень мало, товарищи! Доклад Софьи Борисовны и выступления это доказывают. Я ждал, что половину доклада наш секретарь посвятит вопросу воспитания «человека в человеке» или, вернее, «коммуниста в человеке»...
Константин Семенович нагнулся к столу, переложил листочек, выпрямился и снова заговорил:
— Никого из нас не может удовлетворить, конечно, состояние теории воспитания в советской нормальной школе. В этом вопросе по-прежнему чувствуется какая-то самодеятельность, и воспитательская работа лежит на совести отдельных педагогов. Мне кажется, что в нашей школе нет единой линии, нет единства требований, строго говоря, нет школьного коллектива в высоком понимании этого слова... Почему это происходит? Как это преодолеть? На эти вопросы я и надеялся найти ответ в докладе секретаря...
— Как это нет единой линии? — с недоумением спросила Софья Борисовна.
— А разве среди учителей совсем исчезло мнение, что детей воспитывает семья, а школа обязана дать им только образование? — ответил вопросом на вопрос Константин Семенович.
— Есть такое мнение! — громко подтвердила Василиса Антоновна.
— Таким образом, мнение плохого чиновника старой школы благополучно перекочевало к нам, а вы спрашиваете: «Как это нет единой линии?» А скажите, разве среди нас нет таких педагогов, которые до сих пор смотрят на детей, как на «объект воспитания»?
— Как на подопытных кроликов, — прибавила Василиса Антоновна.
— Вот именно, — согласился Константин Семенович: — И разве такие педагоги не держат в запасе набор средств, приемов, мер воздействия, педагогических в кавычках фокусов и других трафаретов, которые они применяют в подходящих, по их мнению, случаях, не сообразуясь ни с характером детей, ни с обстановкой, ни с общими задачами...
— Но ведь человек — предмет воспитания! — раздался за спиной чей-то женский голос.
«Человек как предмет воспитания» — так назвал Ушинский свой педагогический трактат, но говорившая выделила слово «предмет» и, тем самым, извратила смысл.