Семнадцатый самозванец
Шрифт:
Патрикеев уехал в Данию 17 мая. Отправился он в дорогу вместе с окольничим Степаном Матвеевичем Проестевым — великим послом, коему надлежало объявить королю Христиану, что царской дщери Ирине Михайловне приспело время сочетаться законным браком, а великому государю Михаилу Федоровичу доподлинно известно, что есть у его королевского величества добродетельный и высокорожденный сын — королевич Вальдемар Христианусович, граф Шлезвиг-Голштинский. И если его королевское величество захочет быть с великим государем в братской дружбе навеки,
Проестев был муж многоопытный, долгие годы исполнявший разные государевы поручения.
Еще в 1613 году подписал он вместе с лучшими людьми Московского царства грамоту об избрании Михаила Федоровича на царство. Затем был он и воеводой, и ведал Земским приказом, и разрешал порубежные споры с литовскими людьми, и не раз отъезжал в чужие земли, правя посольскую службу.
Земский приказ передал он в надежные руки — посадил туда стародавнего своего друга Наумова Василия Петровича, а кто с Земским приказом ладил, мог и жить спокойно, и спать крепко — мало какая беда проходила мимо Земского.
Весной 1634 года вместе с князем Львовым подписал Степан Матвеевич с польскими и литовскими людьми вечный мир. И хотя по этому миру за врагами России остались все ранее захваченные русские земли, в том числе и Смоленск — ожерелье царства Московского — государь остался делом доволен: дли него важнее всего было то, что король Владислав отказался от притязаний на русский престол. А ведь был король Владислав ещё в 1610 году провозглашен русским царем и за четверть века привык к этому титулу не менее, чем к другим, кои носил по праву рождения.
И потому по возвращении в Москву был Степан Матвеевич царской милостью взыскан деревеньками, землицей, холопишками, а также взыскан шубой собольей на атласном подбое да немалыми деньгами.
И уж совсем вошел в силу Степан Матвеевич, когда на следующий год привез он в Москву прах Василия Ивановича Шуйского, скончавшегося в Гостынском замке под Варшавой ещё в 1612 году. За это многотрудное, ловко исполненное предприятие был он пожалован окольничим и иными милостями.
Потом были разные другие посольские дела и все они искусно разрешались новоиспеченным окольничим. А теперь и сватовство царевны вручено было многоопытному Степану Матвеевичу. А чтоб новое царское дело свершилось так, как угодно было государю, давано было послам пять сороков заболей на две тысячи рублей, да денег, да иной рухляди сколь потребно.
Незадолго до отъезда — перед самым концам великого поста — Иван Исакович позвал Проестева в гости. Несмотря на то, что ни птицы, ни говядины, ни дичи лесной подавать к столу было нельзя, обед был из двенадцати перемен. Одних пирогов было полдюжины; с сигом, с осетром, с грибами, с вязигой, с капустой, с морошкой в сахаре. Наливкам и настойкам не было числа. И что из того, что нельзя было вкушать молочное? Его и не в постные дни мало кто кроме баб да ребятишек вкушал.
За обедом, расслабив кушак, и более чем от вина, хмелея от почета и ласки, ударился окольничий Степан Матвеевич в рассказы о прошлом.
— Хотя и не впервой довелось мне тогда быть в польской земле, говорил Проестев, — однако не переставал я многим дивным обычаям изумляться. Особо знаменитым действом показался мне феатрон, что казал нам на своей потехе король Владислав. А потеха была, как приходил к Иерусалиму-граду ассирийского царя воевода Олоферн и как от того Олоферна мудрая и прелестная жена именем Юдифь тот град спасла.
Однако не это более всего интересовало Тимошу. Он не пропустил ни одного слова, когда Проестев стал рассказывать о царе Шуйском, его брате и невестке.
— А как поехали мы в Варшаву, то был нам даден наказ мертвые тела всех трех Шуйских выпросить у короля непременно. И если запросят денег, то дать хотя бы и десять тысяч рублей, а попросят более того — то и сверх того прибавить, смотря по мере.
И было то дело трудное, ибо канцлер коронный Якоб Жадик и пан Александр Гонсевский нам, государевым послам, говаривали: «Отдать тело царя Шуйского никак не годится. Мы славу себе учинили вековую тем, что московский царь и сородичи его лежат у нас, в Польше».
Однако, когда я посулил канцлеру десять сороков соболей — дело сладилось. Королевские зодчие, кои следили за каменной каплицей, где погребены были Шуйские, достали все три гроба из-под подпола и отдали нам честно. Король прислал атлас золотный, да золотные же кружева кованые, да серебряные гвозди, да бархат зеленый.
И когда проехали мы село Ездова, то у варшавского посада встречали нас послы, стольники и иные многие люди с великой честью.
А уж как въезжали мы в Москву, того я и на смертном одре не забуду.
Проестев прослезился, атласным рукавом смахнул слезу.
— За то тебя, Степан Матвеевич, великий государь и окольничеством пожаловал, — ввернул словцо хозяин дома.
— Пожаловал, — мечтательно улыбаясь, подтвердил Проестев. — Дай бог, ему, государю, многих лет да доброго здравия.
— Дай бог, дай бог, — повторили все сидевшие в застолье.
Проестев встал, повернувшись к образам широко перекрестился. Встали и все другие, также истово осеняя себя крестным знамением.
В конце обеда, когда окольничий вконец опьянел, и в который уж раз пытался поцеловать хлебосольного хозяина, Тимоша спросил:
— А правда ли, господине Степан Матвеевич, будто у царя Василия Ивановича в польской земле народился сын, и того царского сына паны — рада от народа прячут для некоего умышления?
Проестев, пьяно улыбаясь, приложил палец к губам:
— Т-с-с, вьюнош. Тайна сия валика есть. Слышал и я такое, да никому не говорил.
Проестев замолчал, уронив голову на руки.
— А не говорил, потому что боюсь. И ты бойся, а то быть тебе на дыбе.
Однажды, в конце сентября, вернулся Тимоша домой и узнал, что присылал за ним дьяк Иван человека — просил к нему в дом сегодня же пожаловать.