Семья Берг
Шрифт:
Говорил Троцкий очень зажигательно, с неистовой энергией, много и выразительно жестикулировал, делал значительные паузы. В своей речи он ободрял бойцов, хвалил их за подвиги и победы:
— Товарищи бойцы, конники славной Первой конной, на нашу страну напали белополяки и идут на Украину. Они претендуют на часть территории Украины и Белоруссии, в мае им удалось даже захватить наш Киев, древнюю столицу матушки-Руси. Но мы нашу советскую Украину, нашу хлебную житницу, белополякам не отдадим. Мы начинаем новый этап Гражданской войны, перенесем наши победы за западные границы. Товарищ Ленин считает, что Гражданская
Первым крикнул «Ура!» стоявший рядом с Павлом комиссар Мехлис, и тут же по рядам покатилось мощное «Уррра!» конармии. Кони, привыкшие под этот крик мчаться в бой, наставили уши и в нетерпении загарцевали на месте. Павел Берг вспомнил в этот момент, как хохол сказал Мехлису: «Нэ будэ мировая революция, жидив нэ хватит», и про себя ухмыльнулся — хватит или не хватит?
Троцкий подождал, пока затихли раскаты армейского грома, и продолжал:
— Приказом Реввоенсовета вы отправляетесь сражаться с белополяками. Завтра эшелонами вы двинетесь на Украину, на Юго-Западный фронт. Будете бить польских панов. Ура, товарищи!
Первым опять крикнул «Ура!» комиссар Мехлис, за ним подхватили все, по рядам катился гул. Небольшой духовой оркестр позади телеги Троцкого заиграл бравурную мелодию. Раздался бас Троцкого, за ним фальцетом подхватил Мехлис:
Наш паровоз вперед летит, В коммуне остановка, Иного нет у нас пути, В руках у нас винтовка.Потом Троцкий награждал героев почетным оружием и именными часами. Мехлису тоже достались часы. Он долго тряс руку Троцкого и радостно улыбался. Но бойцы в седлах наклонялись друг к другу и вполголоса говорили:
— Слышь-ка, ночью были арестованы те, кто сражался в царской армии в чине офицеров. У нас из полка взяли двоих. Расстреляли. А командиры были — что надо!
— Говорят, что вместе с этим Троцким в отдельном вагоне ездит какой-то Революционный военный трибунал. Там душегубы под его дудку всех пускают в расход.
— Он сам и организовал этот трибунал. Вроде как получается, что он-то и есть самый главный душегуб.
— Во-во, этот его трибунал на месте, без пощады, судит ему не угодных.
— Ну да, слышь-ка: ребята рассказывали, мол, где бы Троцкий ни появлялся, он всегда подозревает командиров из старых офицеров.
— Да, суровый человек этот предвоенсовета.
— А куда же наши командиры и комиссары смотрят?
— Куда смотрят? Они только на него и смотрят — вон как этот Мехлис Левка, что рядом с ним стоит.
Мехлис потом хвастливо показывал Павлу подаренные именные часы:
— Награда, а! А я от самого товарища Троцкого, предвоенсовета, получил! Вот, Пашка, кто настоящий большевик, а! А я тебе скажу — за Троцкого я готов идти в огонь и в воду, вот! А как говорит! — ораторр зажигательный. Вот с кого нам надо брать примерр.
Павла покоробил его чрезмерно фанатичный восторг. Никто ничего хорошего про Троцкого не знал, а сам он слышал только про террор, который
— Правда, что Троцкий еврей и что его настоящая фамилия Бронштейн?
Мехлис прищурился на него:
— А какое это имеет значение?
— Как — какое значение? Ведь он же наш главнокомандующий. Значит, евреи теперь могут добиваться таких высоких постов. Вон у меня есть брательник, Семка, он тоже вроде бы хотел стать министром.
Мехлис покровительственно похлопал его по плечу:
— А я тебе скажу: Троцкий сам себя евреем не считает, он говорит, что он большевик. А я тоже большевик, а не еврей. А большевики всего могут добиться. И твой братишка добьется. Ты вступишь в партию, станешь большевиком и тоже забудешь, что ты евррей.
Павел злобно посмотрел на него:
— Ну нет, я никогда не забуду, что я еврей.
В конармии служил еще один комиссар-еврей, одессит Исаак Бабель: маленький, очкастый и курносый человечек с пухлыми губами. Про него ходили слухи, будто он известный писатель; правда, что он писал, никто не знал: у бойцов его книг не было. Некоторые посмеивались над его совсем не бравой, еврейской внешностью: «Ну и кавалерист — потеха! Какой же он кавалерист, когда на мир смотрит сквозь толстые очки». Но когда видели Бабеля верхом на коне, диву давались — он был прекрасным наездником и обожал лошадей. В штабе его уважительно называли Исаак Эммануилович и выделили отдельную тачанку с возницей. Бабель переезжал на своей тачанке из полка в полк, из эскадрона в эскадрон и везде что-то записывал. Когда Павел впервые его увидел, спросил простодушно:
— Вы чего это, Исаак Эммануилович, записываете?
— Книгу хочу написать про Первую конную, хронику — как все это было на самом деле, на живую нитку.
Слово «хроника» и сама мысль, что человек хочет писать книгу о событиях, которые происходят на глазах у всех каждый день, о таких неинтересных и грязных событиях, как обычный ход войны, походы, привалы, — это показалось Павлу чем-то новым и довольно странным. Да и бойцы Первой конной, по его понятиям, казалось, не стоили того, чтобы о них писать, — так, обычное мужичье. Ну что, например, можно написать о нем самом? — ничего интересного. Он сказал:
— Я думал, что писатели пишут книги в своих кабинетах, за письменными столами. Они там думают и сочиняют, чтобы читателя получше образовывать, что ли.
— Читателя надо не столько образовывать, сколько развлекать. Но, конечно, это верно — большинство писателей пишут за столом, в кабинетах. Я вижу, что ты человек начитанный. Но, понимаешь, сейчас не время для обдумывания сюжетов и отделки изложения. Надо как можно быстрей успеть рассказать молодежи о нашем великом боевом времени, пока оно не забудется.
Бабель рассказал ему про Максима Горького, которого сам знал.
— Горький — это мой учитель, — произнесено это было с гордостью.
— Учитель чего?
— Я учился у него, как надо писать рассказы.
— А разве можно научить писать рассказы? Что ж, он тебе диктовал, что ли?
— Чудак ты, Пашка. Научить можно, но не диктовать, конечно, а давать советы, как лучше делать. Я был молодой, принес ему первые рассказы, он заставлял меня переписывать их, писать и переписывать. Вот так и учил.