Семья Эглетьер
Шрифт:
— Вы произносите «о» как носовое, — сказал ей Козлов. — У русских же оно горловое. «А» у вас звучит слишком неопределенно, слишком вяло… Для французского языка характерны легкие фонетические оттенки, русский же язык более четкий, чеканный… Вам следовало бы поупражняться с магнитофоном.
Он взглянул на часы и дал задание к следующему уроку. Студенты стали понемногу выходить из белого и чересчур натопленного зала. Группа состояла из тридцати пяти девушек и шести юношей. В других трех группах первого курса была та же пропорция. Одни девушки ходили от нечего делать, другие надеялись впоследствии устроиться переводчицами в каком-нибудь учреждении;
Франсуаза собрала тетради и вышла. Углубившись в свои мысли, она пересекла квадратный двор, ничего не замечая вокруг. На протяжении всего полуторачасового урока Козлов казался ей необычно возбужденным. Это было его первое занятие после смерти матери, и утрата, судя по всему, не прошла для него бесследно. Объяснения Козлова были одновременно и более блистательными и более сумбурными чем обычно, он говорил слишком быстро, бросался в неожиданные отступления, не скупился на парадоксы, словно находил удовольствие, сталкивая несовместимые понятия и слова. Резкий тон и сверкающий взгляд заранее пресекали любое сострадание. Вдруг девушка почувствовала, что он идет следом за ней, но не обернулась. У выхода толпились студенты: переговариваясь, они читали листочки, прикрепленные к доске объявлений; здесь можно было узнать обо всем, чем живет институт: кто-то сдавал комнату, кто-то продавал подержанные учебники, кто-то предлагал частные уроки армянского языка, китайского, мальгашского, арабского, русского, румынского… Обменявшись кое с кем несколькими словами, Франсуаза вышла на улицу. Она не прошла и трех шагов, как Козлов нагнал ее.
— Благодарю вас за то, что вы пришли в церковь.
Она смутилась.
— По-моему, это естественно!
— Нет, нет… это… словом, я был очень тронут!
Франсуаза была поражена: перед ней стоял совсем другой человек. Не было больше слушателей, и Козлов снова казался удрученным, измученным и разбитым. Представление окончилось, актер снял маску. Ей так хотелось помочь ему! Но как утешить неверующего? Они свернули на улицу Сен-Пер.
— Не хотите немного пройтись? — тихо спросила она.
— С удовольствием.
— На улице сейчас так хорошо!
— Вы уезжаете на пасхальные каникулы? — спросил Козлов, помолчав немного.
— Да, еду с родителями в Луаре, у нас там домик. А вы?
— Я?..
Козлов горько усмехнулся, и Франсуаза упрекнула себя за бестактность. Они спустились к набережной. Небо над городом сияло. На деревьях, уже покрытых блестящими зябкими почками, дрожали солнечные блики. Томились букинисты у своих ящиков, открытых всем ветрам. Франсуаза поняла, что не может не заговорить с Козловым о его недавней утрате. Нельзя исцелить рану, не прикасаясь к ней.
— Вы были очень привязаны к матери, правда? — спросила она.
— Да. Но виделись мы редко. Мне казалось, что мне не о чем с ней говорить. А теперь, когда ее нет, я не знаю, куда девать время. Мое детство ушло вместе с ней. Меня с матерью связывало столько воспоминаний, дорогих лишь для нас обоих!..
Они помолчали, потом Козлов сказал как бы про себя:
— У меня полны карманы монет, которые больше не имеют хождения.
Прохожие толкали их, от стремительного мелькания машин вдоль тротуара начинала кружиться голова. «Я ошиблась, — подумала Франсуаза с радостью, — он человечнее и теплее, чем хочет казаться». Крутая лестница вела с набережной вниз,
— Ваша мать понимала, насколько серьезно она больна?
— В последнее время да. Но это не пугало ее. Она была очень набожна.
— Неужели? — вдруг оживляясь, переспросила Франсуаза.
Словно мостик лег через пропасть, которая казалась ей непроходимой.
— Она верила, как ребенок, — сказал Козлов. — Думала, что на том свете ее ждет нечто чудесное!
— Какое это счастье для нее!
— В минуту смерти, может быть… А потом?
— Как это потом?
Козлов остановился. Он был без шляпы, на этот раз буйные волосы его были коротко подстрижены. В глазах отражалась трепещущая рябь воды.
— А вдруг там все не так, как она себе представляла, — сказал он. — И вместо рая из папье-маше ее ждет, что гораздо более вероятно, бездонная черная яма. Какое разочарование для нее! Мне больно, но я почти уверен, что в последнюю минуту она почувствовала себя обманутой, словно ребенок, которому солгали.
— Вы сами себе противоречите! Если вы боитесь ее разочарования, значит, как и все христиане, допускаете бессмертие души…
— Я никогда не отрицал этого. Я отрицаю лишь глупую конкретизацию того, что ожидает душу в загробном мире. Любой знает об этом не больше меня, значит, нечего об этом и говорить. Почему вы жалеете неверующих? Скорее верующий достоин жалости! Атеист заранее готов ко всему, а верующие, чьи головы забиты катехизисом, в девяноста девяти случаях из ста обречены на муки в момент, когда им откроется последняя истина. И моя мать сейчас страдает, я это чувствую! Страдает оттого, что вынуждена признать мою правоту!
— А я убеждена, что не страдает, она счастлива, что видит вас оттуда!..
Франсуаза проговорила это не задумываясь, охваченная искренним порывом, и тут же устыдилась своего возбуждения.
— Какая вы славная! — сказал Козлов. — Вы помните русский холст у меня над диваном?
— Конечно.
— Вам, наверное, тоже захотелось бы перекрасить небо в голубой цвет! Да и возраст у вас для этого подходящий!
Волнение Франсуазы все росло. Дыхание ее почему-то стало прерывистым, щеки пылали.
— В общем, — продолжал Козлов, — самая живая, самая ценная для меня память о матери — именно эта картина с уродливым, нелепо лазурным небом…
Франсуазе так хотелось утешить его, но все слова звучали банально.
— Да, — наконец проговорила она. — Я уверена, что каждый раз, как вы взглянете на это небо, оно будет вселять в вас желание жить.
— А я и не терял его, Франсуаза! — ответил Козлов.
Впервые он назвал ее по имени. Они двинулись дальше. Франсуаза продолжала в смущении:
— Тем лучше… Вы мне показались таким подавленным и грустным.
— Нелегко потерять мать! Но таков уж удел человеческий, всем нам даны в этом мире: смерть, любовь, труд и иногда радость при встрече с прекрасным…
На другой стороне Сены виднелся благородный фасад Лувра из светлого пористого камня, его окна пылали в отблеске заката. Широким жестом Козлов указал туда, словно дарил девушке дворец, реку и небо. Потом повернулся к Франсуазе и внимательно посмотрел на нее.
— Вы сделали большие успехи в русском языке, — сказал он почти радостно. — Чем вы хотите заниматься в будущем?