Семья Машбер
Шрифт:
Лузи сказал, что Нохум должен иметь в виду и то, что уйти из дела значит — уйти из дома, с которым его сейчас ничего не связывает. Однако, насколько понимает Лузи, Нохуму это сейчас и вовсе не выгодно, ведь он живет без жены, с малыми детьми на руках, о которых необходимо заботиться. А Юдис относится к детям Нохума, как к своим собственным, как родная мать, и он свободен от хлопот.
Время от времени Лузи заходил к Алтеру. Однажды, когда он ему сказал: «Знаешь, Алтер, я скоро уезжаю отсюда, и увидимся мы уже не так скоро…» — Алтер припал к его груди, как сделал тогда, когда во дворе стояли погребальные носилки, приготовленные для Мойше Машбера. Прижавшись к брату, Алтер в первые минуты молчал, но потом он поднял голову и, как человек, у которого сознание совершенно ясно, произнес осмысленно: «А я — куда, Лузи?»
Лузи растерялся, не зная, что ответить. Ему нечем было утешить брата, уткнувшегося головой ему в грудь.
— Бог тебя не оставит!..
Ничего больше Лузи не мог сказать Алтеру, слезы душили его.
Собираясь покинуть город, Лузи прощался не только с семьей брата, но и с его домом, с двором. Лузи долго бродил по двору один, стараясь избегать всякой компании. В последний раз он заглянул в сад и вспомнил, как наслаждался там покоем, когда, бывало, приезжал к брату. Особенно запомнилось прошлое лето, когда однажды он гулял по саду с Мойше и вел с братом беседу. У Мойше даже уши раскраснелись от волнения, а он, Лузи, с наслаждением вдыхая предвечерний душистый воздух, с добродушной улыбкой наблюдал смущение брата, побежденного его, Лузи, доводами.
Теперь стояла весна, и на безлистых побегах кустов сирени, которые росли возле забора, уже проклюнулись голубоватые липкие глазки почек, предвещавших пышное цветение. На подрезанных опытной рукой ветвях фруктовых деревьев тоже едва намечалась нежная зелень, обещавшая близкий расцвет. Садовые дорожки были уже очищены от прошлогоднего листопада и тщательно подметены, и только в некоторых местах лежали кучками вялые листья, которые предстояло выбросить или сжечь. Сад стоял оголенный и прозрачный, и даже со двора можно было заглянуть в самые дальние его уголки.
В одном из таких углов трудился Василий — новый сторож в доме Мойше Машбера. Он окапывал кусты, подметал дорожки, а иногда стоял, ничего не делая, с восхищением следя за пролетевшей пташкой. В последний раз, когда Лузи пришел в сад, он увидел Василия, который работал вместе с Мееркой, старшим внуком Мойше Машбера. Лузи подошел ближе. Меерка, стоявший без дела, увидел его и, смущенный, отошел подальше, опустил глаза, словно его застали за недозволенным занятием. Лузи взял Меерку за руку и пошел с ним по дорожке, ничего не говоря, но и не выпуская руку мальчика, чувствуя к нему, как всегда, особую близость и видя в нем преемника и наследника всех лучших качеств, свойственных семье Машбер.
Вдруг Лузи наклонился к Меерке и спросил:
— А будешь ты помнить дядю Лузи, когда вырастешь большим?
Меерка еще больше смутился от неожиданного вопроса, с которым обратился к нему дядя, такой уважаемый. Мальчик опустил глаза и, набравшись духу, осипшим от волнения голосом ответил:
— Конечно, буду помнить…
Нет сомнений в том, что Меерка запомнит дядю Лузи и запомнит этот день, когда сад только начинал зеленеть и когда Лузи, высокий и стройный, с короткой белой бородкой, неожиданно пришел сюда один, без провожатых, не так, как Меерка привык его видеть — преимущественно рядом с дедушкой. Конечно, он не забудет своего дядю, который тогда был похож на случайного посетителя или на человека, который хотел спрятаться от чьих-то любопытных взоров и пришел прощаться с тем, что некогда доставляло ему радость и что он не надеется больше увидеть, — например, с Мееркой. И Меерка не забудет, как Лузи взял его за руку, а потом, шагая с ним рядом, смутил неожиданным вопросом, который, кажется, был задан именно для того, чтобы вызвать у мальчика недоумение, словно ребенком был не тот, к кому вопрос обращен, но — спрашивающий. Да, Меерка, несомненно, запомнил дядю Лузи.
В день, когда Лузи и Сроли отправились в путь, о чем мы расскажем дальше, в центре города, на главной улице, где постоянно толчется множество людей — купцов, торговцев, старьевщиков, покупателей, — можно было наблюдать картину, которую видишь не каждый день. Двое оборванцев в коротких с бахромою штанах, в опорках на босу ногу стояли, запряженные в повозку с мусорным ящиком. Один из них — тощий, изможденный, как постник, парень по фамилии Шарфногл. Всю свою юность он провел в синагогах и молельнях среди талмудистов. Он был у них на побегушках и исполнял
Таков первый. Второй — того же сорта, недопеченный ешиботник, который из-за врожденной тупости не преуспел в учении, но зато приобрел такой аппетит, что от удовлетворения его вырос в пухлого детину с огромными лапищами, ножищами и плечами, с лицом, заросшим темно-русой бородой, как у пожилого мужчины. Чтобы удовлетворять свой аппетит, он сначала нанялся в помощники к мела-меду, обучающему грамоте малышей, которых нужно было таскать на себе из дома в хедер и обратно, по пять-шесть ребят сразу — двоих, а то и троих, на спине и по одному в каждой руке. Он бессовестно обирал их, когда приносил им из дома завтраки и обеды: не стесняясь, он брал себе из плошек и мисок половину присланного или даже больше, в зависимости от того, нравилось ли ему приготовленное блюдо. Кроме того, он испытывал неодолимое тяготение к женской прислуге тех хозяев, в чьи дома был вхож. Кое-кто из этих прислуг уже пострадал от него, и хозяева потом долго трудились над тем, чтобы выдать замуж соблазненных девиц, а этого неистового Дон Жуана выгнать прочь. Тогда он избрал ареной своей деятельности базар. К тому времени он превратился в силача, увенчанного прозвищем Девичьих Дел Мастер.
Вот эту пару сейчас можно было видеть запряженной в мусорный ящик на колесах, причем Шарфногл держал еще в руке длинный шест с надетым на него веником — такой, какие носят по городу бегуны, созывающие людей в баню. В ящике была установлена скамейка, на которую кого-то предполагалось посадить. Вдруг Шарфногл прервал свое молчание, раскрыл рот и стал оглашать базар ладными рифмами: «А ну-ка, мужчины, а ну-ка, ребята, а ну-ка, тетеньки и девчата…» И, продолжая в том же духе, пообещал собравшимся, что если они последуют за ним и его товарищем, то увидят собственными глазами «чудо-юдо, рыбу-кит, принц с принцессою сидит! Со своею милою щи хлебает вилкою…» — и еще многое другое, о чем он сейчас рассказать не может, поэтому просит поверить ему на слово.
Шарфногл подал знак своему напарнику у дышла: тащи, мол, мастер. Силач стронул тачку с места, и она затарахтела по булыжной мостовой, а бездельники и зеваки побежали следом, поглядывая на шест с веником и на скамейку, пока еще не занятую, но, видимо, кого-то ожидающую. Бежали за тачкой носильщики, приказчики. Чем дальше, тем больше приставало к ней мальчишек, затем, на других улицах, к ним присоединились ремесленники — сапожники в фартуках, портные в жилетках — и прочий люд, выходивший из ворот и подстрекаемый праздным любопытством. Толпа разрослась до таких размеров, что Девичьих Дел Мастер должен был один изо всех сил тащить тачку, так как Шарфногл, по недостатку сил, помогал мало, разве что языком. На мостовой стало тесно, и любопытным оставалось шагать по тротуарам, но и тут уже тоже было нелегко пробираться сквозь людскую гущу.
Толпа росла, направляясь из центра к более отдаленным улицам. Куда и зачем бегут — никто не знал. Когда встречные прохожие спрашивали, куда движется процессия, в ответ им только пожимали плечами и торопливо отмахивались, что должно было означать: «Некогда объяснять, хотите знать — следуйте за нами, а на месте сами узнаете…»
Было ясно, что шест с веником и мусорный ящик, который окружила толпа, налетевшая, словно мухи на мед, ведут людей за собою не зря, не попусту, а с намерением оказать кому-то «честь» и вывезти его с сомнительными почестями за пределы города, как это делают иной раз с доносчиками и им подобными. И действительно: руки вожаков то и дело возникали над головами идущих и указывали, в каком направлении двигаться. Лица у этих вожаков пламенели, а сами они, стиснутые со всех сторон, могли только кричать, дирижировать и руководить шествием.