Семья Машбер
Шрифт:
Но вот приблизились к улочке, где находился домик Лузи Машбера, ожидавший своей участи молча, ничего не подозревая, — то есть, конечно, ожидал не домик, а его обитатели, к которым устремился весь этот сброд, получив прямое указание вожаков.
— А ну-ка, подайте его сюда! — послышался повелительный голос одного из коноводов, когда мусорная тележка и шест с веником остановились у домика.
— Подать сюда этого волка в лисьей шкуре, этого еретика, такого-разэтакого! — присоединились к первому другие голоса, и вверх поднялся порядочный букет кулаков, готовых опуститься на тех, кто будет вынужден выйти из домика через дверь или через окно.
— Где он, такой-сякой? Где вся его трефная компания, что с ним заодно?
Когда
Народ понял, что тот, кто им нужен, не желает по доброй воле выйти на расправу и прячется, надеясь, видимо, что собравшиеся покричат, пошумят и разойдутся. И люди рванулись сначала в узкие сени, потом в переднюю, но, не встретив здесь никого, на ком можно выместить злобу, они, как дикари, обрушили свой гнев на вещи, попадавшие под руку, и стали ломать, швырять, кидать столы, стулья, бить посуду, выбрасывать все это на улицу, чтобы подогреть гнев тех, кто держался в стороне.
Это удалось: те, кто стоял в стороне, тоже вошли в раж и последовали примеру первых. Послышался звон стекол и битой посуды, треск поломанной мебели, а толпа, оставшаяся на улице, подхватывала выбрасываемые вещи с той же жаждой истребления, какая обуяла тех, кто находился внутри дома. Однако спустя некоторое время, когда вожаки вспомнили, что они привели сюда толпу не для того, чтобы ломать вещи, и что тех, ради кого вся эта шумиха была устроена, и след простыл: их нет ни в сенях, ни в передней… Тогда вожаки устремились к комнате Лузи, дверь которой была закрыта, надеясь, что там они увидят наконец тех, кого ищут, притаившимися в углу, под столом или под кроватью.
Устремились во вторую комнату, но — к всеобщему изумлению — вместо Лузи Машбера с группой его приверженцев в комнате сидели Коробка и Середа, с которыми мы, в другом месте и при других обстоятельствах, уже имели случай познакомиться. Эти двое полоумных обитателей «Проклятья» сидели друг против друга на стульях. Коробка был обмотан тряпьем, под тяжестью которого он едва мог двигаться, точно черепаха; его пальцы — грязные, никогда не мытые — были унизаны оловянными колечками. Середа, сидевший по другую сторону стола, с огромным стеклянным глазом, на который страшно было смотреть, и вторым, здоровым, неизменно улыбался. Оба были заняты тем, что грязными руками, без ложек, поминутно лазили в горшок с цимесом или с вареньем, который кто-то выставил для них, а потом с наслаждением облизывали пальцы.
Как они сюда попали? Кто их усадил за стол с угощением?
Наверное, не кто иной, как Сроли Гол, в котором — как серьезен он ни был в это утро, собираясь вместе с Лузи покинуть город, — все же не мог угомониться насмешник, всегда готовый устроить какую-нибудь каверзу и оставить кого-нибудь в дураках. Узнав из достоверных источников, что именно в этот день готовилось нападение на Лузи, Сроли решил подстроить так, чтобы люди, которые ворвутся в дом, намереваясь разделаться с Лузи, наткнулись на эту пару — на Коробку и Середу — и остались с носом. Даже покидая город ненадолго, Сроли, едва выходил за заставу, оборачивался лицом к городу и показывал ему кукиш. Тем больше оснований было у Сроли поступить так сейчас, когда он уходил надолго.
Сцену с Коробкой и Середой он так искусно обставил, что люди, добравшись до комнаты Лузи и увидав эту парочку, в первую минуту подумали, что это — ряженые, переодевшиеся под известных всему городу попрошаек. Но
Люди, заполнившие переднюю, вместо криков и ругани, которая должна была, по их расчетам, греметь на весь дом, услыхали хохот. Они подошли ближе к порогу комнаты Лузи и, увидев то, что увидели стоящие впереди них участники процессии, тоже расхохотались. Весть о парочке, лакомившейся в комнате, дошла и до тех, кто стоял на улице, и наконец достигла запряженных в тачку Шарфногла и его товарища, которые ждали, что с минуты на минуту выведут связанного или в кровь избитого виновника торжества, посадят его на позорную скамейку и, сопровождаемые улюлюкающей, проклинающей и гудящей толпой, они вывезут тачку со двора с еще большим рвением, чем привезли ее сюда. Шарфногл, обескураженный, начал кричать:
— А ну, герои, кто с геморроем и кто без геморроя… Марш по домам, по своим конурам… Пора, пора, кончилась игра!
Выкрикивал он эти рифмы без особого оживления, понимая, что и он, и его компаньон оказались в убытке. Они не получат вознаграждения, обещанного им, если задача будет выполнена как следует, и придется довольствоваться небольшим задатком… Они потащили тележку обратно, порядком остывшие, а за ними потянулась было и толпа, тоже охладевшая, но тут вдруг послышался истошный крик женщины, оказавшейся хозяйкой домика, в котором жил Лузи:
— Разбойники! Злодеи! Чем виноват мой дом?.. Женщина кричала, стоя над разбитой посудой, безжалостно выброшенной из окна. Когда началось нападение, ее, очевидно, не было дома, а теперь она вернулась и увидала, какой разгром ей учинили. Женщина ломала руки, точно над покойником, и кричала в отчаянии:
— Бог ты мой! А меня-то за что наказали?
— Она права! — подтвердил кто-то из стоявших рядом, оценивая на глаз ущерб, в нанесении которого он сам только что принимал участие — если не непосредственно, то, по крайней мере, как зритель, не высказывавший никаких возражений. Люди более озлобленные, не успевшие выместить свой гнев на главных виновниках городских бед, сейчас отыгрывались на несчастной женщине, не сочувствовали ей и кричали:
— Поделом ей! Не надо было пускать в свой дом змею подколодную. Не надо было сдавать таким… Не надо было…
Женщину оставили одну оплакивать свое имущество. Выслушав ее жалобы, все повернулись к ней спиной и стали расходиться — и те, кто проявлял сочувствие, и те, в ком кипела злость. Зачинщики нападения, понурив голову, пристыженные, выбирались, несолоно хлебавши, из толпы: затея, к которой они так старательно готовились, не удалась.
С сожалением и досадой они вынуждены были отметить, что добыча уплыла из-под носа. Те, кто не был непосредственно заинтересован в злодеянии, но примкнул к шествию просто из любопытства и из желания поглазеть на редкое зрелище — увидеть собственными глазами, как на позорную телегу посадят человека, которого приравняли к мусору, и вывезут его на свалку, — эти незаинтересованные зеваки теперь, когда представление не состоялось, не больно жалели о потерянном времени и с легкой душой расходились по домам. Они только что слышали, как плакала ни в чем не повинная женщина, пострадавшая за чужие грехи, и были довольны, что им не довелось быть свидетелями еще одной несправедливости, совершенной в отношении человека, который, возможно, не заслужил того, что с ним хотели сделать. Так что эти люди были даже рады, что не приняли участия в поступке, о котором потом сожалели бы.