Семья Мускат
Шрифт:
Дом пана Зажиция находился на Хоже, мастерская Янека, в которой, кроме него, работали еще трое художников, все как один евреи, — на Свентокшиской. Как странно: с самого детства судьба сводила его с евреями! В старших классах учился всего-то один еврей — и именно с ним Янек и подружился. В школе правоведения его сокурсниками были евреи. Потом, когда он перешел в художественную школу, вокруг него почему-то тоже оказались одни евреи, хотя их в школе было очень немного. Студенты христианского вероисповедания вообще сомневались, что он — католик, сын польского дворянина. «Эй ты, еврей, чего не едешь в Палестину?!» — не раз дразнили они его.
Было время, когда Янек сам ненавидел свои темные еврейские глаза, темно-каштановые волосы и евреев, на которых он так был похож. Он рисовал на евреев карикатуры, пускался в
Мало того что Янек похож был на еврея внешне — он, как и все евреи, избегал драк, не переносил спиртного, робел, замыкался в себе. В школе он много и вдумчиво читал, спортом не занимался, ходил в музеи и на выставки. В те дни он писал причудливые пейзажи, каких-то странных зверей. В школу правоведения он пошел, чтобы угодить отцу, однако с самого начала понимал, что юристом не станет. В художественной школе он постоянно ссорился со своим учителями, называвшими его декадентом, нигилистом, евреем. Когда ему исполнился двадцать один год, он явился на медкомиссию, однако в армию взят не был — у него оказалось больное сердце. Когда он в первый раз попал в публичный дом, судьба бросила его в объятия проститутки-еврейки. Когда впоследствии ему попалась в руки «История франкистов» Краушара, он заподозрил, что и сам произошел от этих обращенных евреев. Его бабушка как-то обмолвилась, что его прабабка была урожденная Воловская — это имя позаимствовали сыновья Элиши Шура.
Сколько раз Янек давал себе слово избегать евреев, забыть про них, однако судьба распорядилась иначе. Он влюбился в Машу — полюбил ее с первого взгляда. Его друг, скульптор Яша Млотек, лепил ее, и стоило Янеку ее увидеть, как он понял, что только о ней он и мечтал всю жизнь. Он обменялся с Машей двумя-тремя словами, и ему сразу же сделалось легко на душе. Ее портрет стал лучшей его картиной — это признавали все. Они любили друг друга в алькове, где имелась печь с кривыми трубами, в углу были свалены недописанные холсты, покрытые густой пылью рамы и стоял видавший виды диван со сломанными пружинами и торчащим из него конским волосом. В это самое время Млотек распевал в их общей мастерской еврейские песни, полные вздохов и стенаний, Хаим Зейденман, литовец, когда-то ходивший в ешиву, варил картошку в мундире и уплетал ее с селедкой, а Феликс Рубинлихт валялся на диване и читал журналы. В мастерской никогда не было ни пьянства, ни ссор. В том, как эти еврейские художники работали, как говорили об искусстве, как острили и даже отпускали неприличные шуточки, было что-то душевное, что-то, что невозможно передать словами. В еврейских девушках, которые приходили в мастерскую, тоже была какая-то странная смесь свободы и набожности. Маша рассказывала ему про своего деда, патриарха Мешулама Муската, про отца, про дядьев и про раввина из Бялодревны. Она ходила с ним по улицам и показывала пальцем на дома, где все они жили, — Натан, Нюня, Абрам. Когда же он напоминал ей, что из-за того, что он поляк, а она еврейка, их не ждет ничего хорошего, — Маша только легкомысленно отмахивалась, словно отгоняя все его страхи. «Все очень просто, — говорила она. — Либо я стану христианкой, либо ты евреем».
Да, какая-то таинственная сила влекла его к евреям. Его дети будут внуками Мойше-Габриэла и Леи, и кровь у них в жилах будет течь Мешулама Муската. Его словно бы тянуло в еврейские кварталы, он бродил по улицам и переулкам и с изумлением наблюдал за странными обычаями, причудливыми персонажами, непривычными сценами. Здесь всегда с жаром велись религиозные споры. Талмудисты с длинными пейсами все ночи напролет изучали Писание. Хасиды громогласно обсуждали своих ребе и их умение изгонять дибуков. Их цадики уходили в леса, чтобы говорить с Богом один на один. Святые люди с белыми бородами всю жизнь раздумывали над тайнами Кабалы. Удивительные молодые люди
— Ты спятил! — говорил ему Млотек. — Евреи у тебя похожи на турок.
— Сам не знаешь, чего тебе надо, — заявил ему Феликс Рубинлихт. — Ты самый настоящий гоишер коп.
Глава седьмая
В дни между Суккосом и Йом-Кипуром Копл, как обычно, прибыл в контору в одиннадцать утра. Дел было немного. Квартиросъемщики аренду не платили, однако кое-какой доход с лавок, пекарен, небольших фабрик в копилку Мускатов еще поступал. Те несколько сот рублей в месяц, которые собирались, Копл аккуратно делил между наследниками в соответствии с их нуждами. Больше всего получал Йоэл — он был тяжело болен. Меньше всего — Абрам. Закончив с делами семьи, Копл принялся подсчитывать собственные доходы, щелкая на счетах, выпуская из ноздрей клубы дыма и напевая популярную песенку:
О чем пою, Узнаешь только ты.Сидя за столом Мешулама Муската и подсчитывая банкноты, проценты, валюту, стоимость недвижимости, Копл вдруг услышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Он обернулся. Дверь открылась, вошла Лея. Шел дождь, и в руках она держала зонтик с серебряной ручкой. На ней были каракулевое пальто и шляпка с пером. Давно уже Копл не видел, чтобы она была так нарядно одета. Он встал ей навстречу.
Лея улыбнулась:
— Доброе утро, Копл. Что это ты встал? Я ведь не ребе. И даже не жена ребе.
— Для меня ты важнее тысячи ребе вместе с их женами.
Лея вдруг сделалась серьезной.
— Я хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал, Копл, — сказала она почти сердито. — Ты не передумал? Насчет меня?
— Насчет тебя? Ты сама прекрасно знаешь, что нет.
— И ты меня по-прежнему любишь?
— А ты как думала?
— В таком случае я хочу, чтобы ты знал: решение принято.
Копл побледнел.
— Рад слышать, — сказал он сдавленным голосом. Папироса повисла у него на губе.
Растерянность продолжалась недолго; Копл обошел письменный стол, помог Лее снять пальто и не забыл взять у нее из рук мокрый зонтик и поставить его в угол. На Лее было обтягивающее черное атласное платье (однажды Копл заметил, что это платье особенно его возбуждает), которое подчеркивало ее округлые бедра и высокую грудь. Когда она сняла перчатки, Копл обратил внимание, что обручальное кольцо у нее на пальце отсутствует.
— Все получается так, как ты задумал, Копл, — сказала Лея. — Ты — везучий человек. Почему ты не предлагаешь мне сесть?
— Пожалуйста, Лея. Здесь ты хозяйка.
— В самом деле? Та еще хозяйка! Послушай, Копл, мы уже не дети.
— Да.
— Поэтому, чтобы не наделать глупостей, необходимо все как следует взвесить. Я всю ночь не сомкнула глаз. Посмотри на меня. Я еще раз все продумала. С начала до конца. Мне терять нечего. Раз и навсегда должна я избавиться от своей дурацкой гордыни. Но если ты сожалеешь о своем предложении, Копл, я на тебя в обиде не буду. Бросить семью не так-то просто, я понимаю.