Семья Мускат
Шрифт:
Помещик убрал коробку с пирожными.
— Откуда будете? — спросил он, подозрительно поглядывая на молодого человека.
— Я? Я — польский гражданин. До Керенского служил в царской армии.
— А потом, значит, у большевиков?
— Нет, при большевиках не служил.
— И как же поляку удалось выбраться из России?
— Удалось.
— Провезли себя контрабандой? — пошутил помещик.
Молодой человек не ответил. Офицер нахмурился.
— Ты, случаем, не еврей? — спросил он, почему-то обращаясь к молодому человеку на «ты».
— Да, еврей.
— Что ж сразу не сказал, когда тебя спрашивали? — Офицер перешел на крик.
Наступило молчание.
— И что ж ты делал в России? — осведомился офицер.
— Работал.
— Где ж ты работал? Уж не в ЧК ли? Комиссаром заделался? Церкви грабил?
— Никого я не грабил. Учился сам, учил других.
— Учил, говоришь? Чему ж ты учил? Марксизму, ленинизму, троцкизму?
— Я не марксист. Потому из России и уехал. Я преподавал детям иврит — пока это было возможно.
— Будет врать! Кто тебя сюда подослал? Товарищ Луначарский?
— Никто меня не подсылал. Я здесь родился. Моя мать живет в Варшаве.
— Где ты жил в России? — спросил офицер.
— В Киеве, Харькове, Минске.
— Так кто ты, агитатор или пропагандист?
— Говорю же вам, пан, я не марксист.
— Мало ли что ты там говорил, сукин ты сын! Все вы жулики, воры и предатели. Как тебя зовут?
Из бледного лицо молодого человека сделалось пепельно-серым.
— А вы что, из полиции? — ответил он вопросом на вопрос и сам испугался собственных слов.
Лейтенант сделал движение, будто собирается встать.
— Отвечай, когда тебя спрашивают, жид пархатый! Ты с польским офицером разговариваешь! — И он метнул взгляд на шашку, свисавшую с багажной полки.
Молодой человек закрыл журнал.
— Аса-Гешл Баннет, — сказал он.
— А-са-гешл-бан-нет, — с издевкой повторил офицер, растягивая непривычные еврейские звуки. Одна из женщин надрывно захихикала. Она достала из сумочки кружевной платочек и поднесла его ко рту. Вторая женщина скорчила гримасу:
— Ой, Стась, оставь его в покое.
— Кто они такие, эти троцкисты, что ездят вторым классом? — продолжал офицер, обращаясь одновременно к своей спутнице и к самому себе. — Добропорядочные поляки вынуждены ездить на крышах и подножках, а эти гнусные предатели расселись тут себе и в ус не дуют. Куда путь держишь, а?
Аса-Гешл встал.
— Вас это не касается, лейтенант, — сказал он, вновь удивившись своей смелости.
Офицер вздрогнул, его толстая шея побагровела. Кровь прилила к щекам, ко лбу и к тесно прижатым ушам.
— Что?! — заорал он. — Ничего, скоро мы это выясним. — И, сунув руку в карман брюк, он извлек оттуда маленький, словно игрушечный револьвер. Восковое лицо старухи побелело. Две женщины помоложе попытались схватить лейтенанта за руки, но он вырвался и гаркнул: — Говори, не то пристрелю, как собаку.
— Стреляйте.
— Проводник! Полиция! — завизжал лейтенант. Он-то знал, что револьвер у него не заряжен.
Помещик тоже поднял крик. Аса-Гешл схватил с полки свой чемодан — то ли чтобы спастись бегством, то ли чтобы использовать его в качестве обороны. Женщины принялись звать на помощь. У вагона, на перроне, тут же собралась толпа. Подошел полицейский: на голове шлем, на боку шашка в черных ножнах. Лейтенант распахнул дверцу вагона и спрыгнул на платформу.
— Этот еврей нанес мне оскорбление. Он из России. Большевик. У меня есть свидетели.
— Выходите из вагона, — распорядился полицейский, не колеблясь ни секунды.
— Никого я не оскорблял.
— Разберемся.
Аса-Гешл взял чемодан и спустился на платформу. Полицейский задал офицеру несколько вопросов и что-то записал в маленькой записной книжке. В эту самую минуту начальник станции засвистел в свисток. Лейтенант бросился к Асе-Гешлу, изо всех сил ударил его сзади кулаком и тут же вскочил в отходящий поезд. Одна из женщин выбросила из окна вагона его смятую шляпу. Полицейский взял Асу-Гешла за запястье.
— Что вы с ним не поделили? — сказал он. — От офицеров лучше держаться подальше, не знаете, что ли?
И, облизав губы, он потер большим пальцем об указательный и средний и что-то шепнул Асе-Гешлу на ухо. Аса-Гешл полез в карман. Все это произошло в считанные доли секунды. Аса-Гешл протянул полицейскому кредитку, полицейский схватил его чемодан, поставил на ступеньку отходящего поезда, а Аса-Гешл, схватившись за перила и больно стукнувшись коленом об железную лесенку, вспрыгнул на подножку. Поезд, пыхтя и постукивая колесами по рельсам, набирал скорость. Из вагона донесся испуганный крик, дверь приоткрылась, и Аса-Гешл просунул голову внутрь. Он попал в переполненный вагон третьего класса. Высокий еврей взял у него из рук чемодан и помог протиснуться в вагон.
— Еле ноги унес, а? — сказал высокий еврей. — Благодари Бога.
Глава вторая
Из Белостока Аса-Гешл послал Адасе телеграмму, но уверенности в том, что она ее получит, у него не было. Он слышал, что в Польше письма и телеграммы задерживаются цензурой. И вот он стоит на Варшавском вокзале и смотрит по сторонам. По вагонам, вырывая друг у друга багаж, бегали носильщики в красных фуражках. В слепящем свете электрических фонарей тьма была еще более непроницаемой. В здании вокзала к охраняемым полицией билетным кассам протянулись длинные очереди. На полу с громким храпом спали солдаты в сапогах с подбитыми гвоздями подошвами. Другие солдаты пили в буфете пиво из глиняных кружек. Найти камеру хранения Асе-Гешлу удалось далеко не сразу. Сдав чемодан, он вышел из здания вокзала, полагая, что окажется на Маршалковской, однако попал в сквер с противоположной стороны. Выбравшись из сквера, он очутился среди несущихся со всех сторон дрожек, автомобилей, повозок. Он повернул направо и чуть не угодил под лошадь; в нос ударил терпкий запах лошадиного пота. Повернул налево, и его ослепил свет фар — автомобиль проехал совсем близко и обдал его запахом разогретого металла и бензина. Выбравшись наконец на Маршалковскую, он обнаружил, что улица буквально забита прохожими. Он остановился и перевел дух.
Да, вот она, Варшава!
Он поднял глаза на пылающее огнями небо. Чего он только не пережил — и казармы, и войну, и революцию, и голод, и тиф, и погромы, и аресты. И вот он снова в Варшаве, в городе, который соткал вокруг него таинственные сети любви, надежды и счастья, а затем выгнал его, подобно Асмодею, выгнавшему царя Соломона. Неужели ему еще нет и тридцати? Невозможно себе представить, что здесь, по этим улицам, ходят его мать, Дина, Абрам, Герц Яновер, Гина, Адаса. В Варшаве ли она? Где-то поблизости находится улица Сенная, где жила Аделе… И с ней — его ребенок, его, Асы-Гешла, сын, которого он никогда в глаза не видел. Господи! Он пустил корни в этом огромном городе; он был чьим-то отцом, чьим-то сыном, братом, мужем, возлюбленным, дядей! И никакому жалкому армейскому офицеришке не дано изменить этот факт, который стал теперь частью космической истории.