Семья Паскуаля Дуарте
Шрифт:
Она нервно смеялась, прижимая сына к груди.
– Слушай.
– Ну?
– От чего умер сынок у Кармен?
– Тебе-то что?
– Как что? Хочу знать…
– Говорят, засопливился.
– От сквозняка?
– Как будто.
– Бедняжка Кармен, как она радовалась на сыночка! Го-ворила: личиком, ну, вылитый отец, помнишь?
– Помню.
– Чем слаще надеешься, тем горше терять…
– Да.
– Вот если б заранее знать, сколько проживет каждый ребеночек, чтоб как на лбу написано…
– Молчи!
– Почему?
– Не
Удар по голове заступом не так оглушил бы меня, как слова Лолы.
– Слыхал?
– Что?
– Окно.
– Окно?
– Заскрипело, будто сквозняк…
Скрип окна от дуновения ветра смешался с тихой жалобой.
– Спит ребенок?
– Да.
– Вроде сон видит.
– Не слышу.
– И стонет, будто у него что болит…
– Мнится тебе все!
– Дай-то бог! Я б глаза отдала…
Стон ребенка в спальне походил на плач дубков, пронзенных ветром.
– Стонет!
Лола пошла поглядеть, в чем дело; я остался на кухне, куря самокрутку – беда всегда застает меня с самокруткой.
Он прожил еще несколько дней. Когда мы вернули его земле, ему было одиннадцать месяцев – одиннадцать месяцев жизни и забот, которые смахнул какой-то коварный сквозняк…
(11)
Не иначе как сам бог наказывал меня за многие мои прошлые и многие мои будущие грехи! Не иначе как в божьей памяти записано, что несчастье – мой единственный удел, единственная дорога моих печальных дней! Поверьте мне, к несчастью привыкнуть нельзя: мы каждый раз тешим себя обманом, что нынешняя беда – последняя, а потом с глубокой скорбью убеждаемся, что худшее еще впереди…
Мне эти мысли приходят потому, что когда Лола выкинула и вышла драка с Сакариасом, я – и это совершенно точно! – только оттого и терзался тоской, что не подозревал, до чего я еще дойду.
Три женщины окружали меня, когда ушел от нас маленький Паскуаль, три женщины, с которыми я был связан теми или иными узами, хотя порой чувствовал, что они мне не ближе, чем первый встречный, не роднее, чем весь остальной мир, и ни одна из этих женщин, поверьте мне, ни одна не сумела лаской или подобающим обхождением облегчить мне тяжесть утраты; наоборот, они как сговорились отравить мне жизнь. Эти три женщины были моя жена, моя мать и моя сестра.
И кто бы подумал, а я так надеялся на их участие!
Женщины, как галки, – они неблагодарны и злы.
Они только и делали что повторяли:
– Проклятый ветер унес ангелочка!
– Унес на небо, подальше от нас, грешных!
– Детку, что был как ясное солнышко!
– Как он мучился!
– На моих руках задохся!
Ни дать ни взять похоронный вой, тоскливый и нудный, как ночная пьянка, медленный и тяжелый, как шаг осла.
И так изо дня в день, из недели в неделю… Это был
«Любовь, – думал я, – ожесточает их против воли».
И старался не слышать, не обращать внимания, глядеть на их представление, как на кукольный театр, не принимать их слова близко к сердцу… Я решил, что со временем скорбь завянет, как сорванная роза, и, чтобы страдать как можно меньше, хранил свое молчание, как сокровище. Пустые мечты, с каждым днем уводившие меня все дальше от счастливой доли тех, кто рожден для легкой дороги, и как только бог позволил вам укорениться в моем воображении!
Я страшился захода солнца как огня и бешенства; зажечь лампу на кухне около семи вечера для меня было самой мучительной работой за весь день. Все напоминало мне об умершем сыне – тени, разгорание и затухание пламени, ночные звуки, эти ночные звуки, которые слышны еле-еле, но у нас в ушах отдаются как удар железом по наковальне.
Тут же, в трауре, как воронье, сидели три женщины, безмолвные, как трупы, угрюмые и насупленные, как пограничная стража. Порой я заговаривал с ними, пытался сломать лед.
– Холодная стоит погода.
– Да…
Мы снова все замолкали. Я не отступал.
– Сеньор Грегорио вроде раздумал продавать мула. Видно, он ему зачем-то нужен.
– Да…
– Вы на реку ходили?
– Нет…
– А на кладбище?
– Тоже нет…
Вывести их из этого состояния не было никакой возможности. Столько терпения, как на них, я в жизни ни на кого не тратил ни до, ни после. Делая вид, будто не замечаю их странности, я хотел избежать скандала, но он все равно разразился, неотвратимый, как болезни и пожары, как восход солнца и как смерть, – сдержать его никому было не под силу.
Самые страшные трагедии подбираются к людям незаметно, сторожким волчьим шагом и жалят внезапно и исподтишка, как скорпион.
Я мог бы нарисовать их, словно они все еще сидят передо мной, – на губах горькая ехидная усмешка отлюбивших женщин, взгляд сквозь стены уставлен в пространство за много миль от дома. Жестоко тянулись минуты, слова звучали как с того света…
– Ночь спустилась.
– Видим…
Сова, наверно, сидела на кипарисе.
– Та ночь была такая же…
– Да.
– Было немного позднее…
– Да.
– Коварный ветер еще летел над поляхми…
– …
– Блуждал в оливах…
– Да.
Молчание колокольным гулом снова наполнило комнату.
– Где сейчас летает тот ветер?
– …
– Тот коварный ветер! Лола, помедлив, ответила:
– Не знаю…
– Наверно, улетел к морю!
– Губя детишек…
Раненая львица так не оскалилась бы, как моя жена.
– Рожаешь – как гранат, лопаешься! А зачем? Чтоб ветер унес роженое? Поплатишься ты за это!