Семья Паскуаля Дуарте
Шрифт:
– Позвать сеньору Энграсию?
– Она меня смотрела уже.
– Что сказала?
– Все идет хорошо.
– Да нет, я не про то…
– А про что?
– Так… Надо нам уладить это дело промеж нас троих. Жена поглядела на меня с мольбой.
– Паскуаль, да неужели ты можешь?
– Очень даже могу, Лола. Он не первый.
– Паскуаль, я ни одного так сильно не жалела, у меня предчувствие, что он жить будет…
– На мой позор!
– А может, на твое счастье, люди-то не знают!
– Люди? Как пить дать узнают!
Лола улыбалась, как побитый ребенок, – глядеть
– А вдруг нам удастся так устроить, что не узнают!
– И все равно узнают!
Видит бог, я не был злодеем, но обычай держит человека, как узда осла. Если б мое мужское положение разрешало мне простить, я бы простил, но мир таков, каков он есть, и плыть против течения – пустая затея.
– Лучше позвать!
– Сеньору Энграсию?
– Да.
– Нет, ради бога! Опять выкидывать? Всегда впустую рожать, гноище плодить?
Она повалилась на пол целовать мне ноги.
– Я жизнь тебе отдам, только попроси!
– Она мне ни к чему.
– Глаза мои, кровь мою за то, что тебя обидела!
– Не надо.
– Груди мои, все мои волосы, зубы мои! Все тебе отдам, что захочешь, только его не отнимай, я одним им жива!
Лучше было дать ей выплакаться – наплачется до изнеможения, истерзает нервы в клочья и успокоится, образумится.
Видно, мать моя, подлая сводня, была всему виновница – она пряталась и старалась не попадаться мне на дороге. Еще бы, ведь правда глаза колет! Мать говорила со мной как можно меньше, если я входил в одну дверь, выходила в другую, еду мне готовила в положенное время, чего у нас никогда но водилось ни до, ни после (горько сознавать, что, если не нагонишь страху, тебе не дадут жить в покое!), и такую во всех своих повадках выказывала кротость, что я даже стал смущаться. Про Лолу я с ней говорить не хотел – это дело касалось нас двоих и нам двоим и было его решать. И вот я позвал ее, Лолу то есть, и сказал:
– Можешь успокоиться.
– А что?
– Сеньору Энграсию никто звать не будет. Она замерла на месте, как цапля.
– Ты очень добрый, Паскуаль.
– Добрей, чем ты думаешь.
– И добрей, чем я.
– Не о том разговор. С кем оно было?
– Не спрашивай!
– Лола, лучше, если я узнаю.
– Боюсь сказать тебе.
– Боишься?
– Ты его убьешь.
– Так любишь его?
– Я его не люблю.
– Тогда почему?
– Потому что тебе кровь словно на роду написана.
Эти слова как выжженные отпечатались у меня в памяти и как выжженные со мной и умрут.
– А если я поклянусь тебе, что ничего не сделаю?
– Не поверю.
– Почему?
– Потому что этого не может быть, Паскуаль, ты мужчина!
– Слава богу, но у меня и слово тоже крепкое. Лола кинулась ко мне в объятия.
– Я бы годы жизни отдала, чтоб ничего не было и в помине!
– Верю тебе.
– И чтоб ты меня простил!
– Я прощаю тебя, Лола, но ты мне скажешь…
– Да.
Лицо ее побледнело, как никогда еще не бледнело, исказилось, и меня охватил страх, ужасный страх, что, вернувшись, я принес с собой беду. Я обнял Лолину голову, гладил ее, произносил самые нежные слова, какие только может сказать самый
– Кто это был?
– Щеголь!
– Щеголь? Лола не ответила.
Она была мертва – голова свалилась на грудь, волосы на лицо… Минуту еще она сидя сохраняла равновесие и тут же рухнула на кухонный пол, весь выложенный камешками…
(16)
Гнездо скорпионов перевернулось у меня в груди, в каждой капле крови моих жил сидело по змее, жалившей мое тело.
Я кинулся искать убийцу моей жены, поругателя моей сестры, человека, причинившего мне больше всего горя. Найти его было нелегко, потому что он скрывался. Проходимец узнал о моем возвращении, сбежал и не показывался в Альмендралехо четыре месяца. Решив изловить его, я отправился в заведение Ньевес и повидался с Росарио… Как она изменилась! Постарела, лицо в ранних морщинах, глаза запали, волосы но вьются. Жалость брала глядеть на нее, а ведь была она такая красивая.
– Что тебе нужно?
– Мужчина один нужен.
– Плох мужчина, если бегает от врага.
– Плох…
– Плох мужчина, если увиливает от жданной встречи.
– Плох… Где он?
– Не знаю. Вчера уехал.
– Куда уехал?
– Не знаю.
– Не знаешь?
– Нет.
– Это правда?
– Как то, что на дворе белый день.
Похоже было, она не врала. И она доказала мне свою любовь тем, что, бросив Щеголя, вернулась домой заботиться обо мне.
– Не знаешь, далеко уехал?
– Ничего мне не сказал.
Делать нечего, пришлось подавить свой гнев. Не годится мужчине срывать на горемыке зло, накипевшее на подлеца.
– Ты знала про то, что было?
– Да.
– И молчала?
– Кому я могла сказать?
– Никому…
И верно, ей и впрямь некому было сказать. Есть тяготы, которые не всякого трогают, их надо нести в одиночку, как мученический крест, а другим о них ни слова. Людям про все, что с тобой делается, не расскажешь, по большей части они тебя и не поймут.
Росарио уехала со мной.
– Не хочу оставаться тут ни одного дня. Устала я.
Домой она вернулась оробелая и вроде испуганная, присмиревшая и работящая, какой я сроду ее не знал; меня окружила заботой, за которую я так и не отблагодарил ее сполна, а что еще хуже – теперь уж, увы, и не отблагодарю. Присматривала, чтоб у меня всегда была чистая рубашка, хозяйство вела – лучше нельзя и на том сберегала для меня четвертак-другой, держала обед на жару, если я запаздывал… По сердцу мне была такая жизнь! Дни пролетали легкие, как пух, ночи были тихие, как в монастыре, и мрачные мысли, которые в прежнее время не давали мне покоя, как будто начали от меня отступаться. Заполошное житье в Ла-Корунье казалось таким далеким, драка на ножах порой и вовсе уходила из памяти. Воспоминание о Лоле оставалось глубокой раной в сердце, но постепенно она затягивалась, и минувшие времена мало-помалу забывались. Но злая моя звезда, эта злая звезда, которая как задалась упорно меня преследовать, на мою беду пожелала их воскресить.