Семья Рубанюк
Шрифт:
С противоположной стороны улицы Остапа Григорьевича окликнул по-бабьи пискливый голос. Никифор Малынец, низенький, вертлявый почтарь, помахивал над головой конвертом:
— От старшего пришло!
Малынец улучил момент, ловко протиснулся сквозь стадо к Остапу Григорьевичу.
— Битте, — сказал он, протягивая письмо.
— Как?
— Битте, говорю. Это «пожалуйста» значит.
— Ты все по-немецкому шпаришь, — Остап Григорьевич улыбнулся одними глазами.
На германском фронте он служил с Никифором в одном полку. Малынец попал в плен и два
Остап Григорьевич повертел в руках голубой с темной каемкой конверт и бережно положил его в карман.
— Дома почитаем.
Почтарь чиркнул спичкой, раскуривая погасшую цыгарку, осведомился:
— Петро Остапович ваш как… погостевать приедет или совсем?
— Это уж как там его академия порешила, — сдержанно ответил Остап Григорьевич. — Ему сейчас пути нигде не заказаны. Понял? Хоть в Киеве, а хоть в самой Москве, скрозь пройдет.
— Образова-а-ние! — Никифор многозначительно поднял палец. — Его за плечами не носить.
Он поправил ремешок от сумки, шевельнул картузом:
— С тем до свидания. Аухвидерзейн.
— Иди здоров.
Остап Григорьевич замахнулся палкой на игривого бычка, отставшего от стада, и зашагал к правлению.
Перед выездом на станцию он завернул домой, за сынишкой.
— Ну, старая, — сказал он жене с порога, — еще один сын объявился. От Ванюшки письмо.
Катерина Федосеевна остановилась с чугунком в руках.
С семьей и с Чистой Криницей старший сын расстался давно, с тех пор как призвали в армию, на действительную службу. В памяти матери он остался скромным и почтительным с родителями, но властным и настойчивым среди сверстников, которые охотно признавали его вожаком и на гулянках и в работе.
Письмо от него было коротенькое, содержало главным образом приветы семье и знакомым. В конце Иван объяснял, почему пишет мало:
«…Надеюсь, дорогие мать и отец, скоро повидаться с вами. Мне обещали отпуск, и мы с женой и сынишкой Витькой обязательно нагрянем в Чистую Криницу. Надо же познакомиться вам со своей невесткой и внучонком. Он у меня боевой, весь в деда.
Вчера мне присвоили звание подполковника, так что выпьем с тобой, тато, и за встречу и за все сразу.
— Слышишь, старая? — почтительным шепотом произнес Остап Григорьевич. — По прежним временам — ваше высокоблагородие. Вон куда наш Ванька махнул!
Катерина Федосеевна, взяв письмо, сама перечитала его. Молодо заблестевшими глазами она посмотрела на мужа:
— Скорей бы приезжал! Это ж они с Петром теперь повидаются. А вдруг снова не приедет?
— Должен приехать, — молодецки расправляя усы, успокаивал Остап Григорьевич. — Разве дела какие задержат.
— Хоть бы трошки дите его понянчить, — вздыхая,
— Там дел хватает, говорю. Читала ж? Подполковник!
— Оно, может, и так, — нерешительно возражала Катерина Федосеевна. — А для матери он всегда дитем останется. Кому он большой начальник, а мне Ванюшка.
— Ты ж, гляди, с обедом тут…
Остап Григорьевич спрятал письмо в карман и пошел к бричке. Сашко, блистая новой сатиновой рубашкой и поминутно оглядывая синие, под ремешок, штанцы, гордо держал вожжи, покрикивал на коней….
Петро лежал на верхней полке и, облокотившись, смотрел в окно. Стекло было опущено; в вагон врывались смешанные запахи угольной гари и полевых трав, пригретых июньским солнцем.
Паровоз то замедлял ход на изгибах дороги, то вдруг, пронзительно свистя, стремительно мчался, раскачивая вагоны, и тогда телеграфные провода за окном взмывали к белым чашкам на столбах, резко опускались, вновь тянулись кверху.
Петро смотрел на игру проводов, курил и рассеянно слушал голоса пассажиров, споривших о чем-то с самого Бахмача. На соседней полке лежал с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками его товарищ Михаил Курбасов.
— Ты не спишь, Михайло? — спросил Петро.
— Нет. Хорошо едем. Быстро, — сказал Михаил, не открывая глаз.
Петро кивнул головой.
— Часа через три буду дома.
Он свесился с полки и прислушался к словам старичка, который донимал своего собеседника — майора.
— Вы вот говорите, общение с ними полезно. Культура, техника и тому подобное. Не спорю, Бетховен, Гёте — величины. А вы все-таки, батенька мой, загляните в историю.
— Что же? — возразил майор. — Выходит, по-вашему, все надо зачеркнуть? И то, что было хорошего у немецкого народа до прихода нацистов?
— Эх, какой вы! — горячился старичок. — Я, милый человек, тридцать два года историю преподаю. Согласен с вами: в Германии культура высокая. А позвольте спросить: что, ее, эту культуру, нынешнее правительство создавало?
— Не нынешнее.
— То-то! Уверяю, фон Шуленбург сидит в Москве не затем, чтобы декламировать стихи Гейне.
— А Гейне все равно найдется кому читать и в Германии.
Это сказал Петро. Он быстро спрыгнул с полки.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил старичок.
— Фашисты могут сжигать на кострах книги великих поэтов и мыслителей, но они бессильны против их идей.
Петро застегнул косоворотку, посмотрел на собеседников.
Был Петро невысок ростом, но крепко сбитый, кряжистый — в отца. Крутой большой лоб, прикрытый чубом, энергичные сочные губы, румянец, пламенеющий под смуглой кожей, дышали юношеской свежестью. Глаза, темные, большие, светились тем живым, задорным блеском, какой бывает у людей, уверенных в себе.
— Убежден в том, что фашизм никогда не убьет великих революционных традиций немецкого народа, — сказал Петро, глядя в упор на старичка. — Рано или поздно прогрессивные силы восторжествуют и в Германии.