Семья Тибо, том 1
Шрифт:
Автомобиль замедлял ход. Виктор нагибался, пытаясь разобрать номера домов. Наконец машина остановилась у калитки.
"И, несмотря ни на что, я его очень люблю, — такого, как есть", подумал Антуан, открывая дверцу.
Теперь он упрекал себя в том, что своим приемом недостаточно ясно показал, какое удовольствие доставило ему посещение брата.
XXIII. Воскресенье 19 июля. Антуан по просьбе г-жи де Фонтанен едет за пастором Грегори
Пастор Грегори уже год, как жил в жалком пансионе в центре квартала Жанны д'Арк, населенного почти исключительно армянскими чернорабочими, которых он просвещал
Антуану стоило немало труда разбудить ночного сторожа, грязного левантинца, спавшего одетым на скамейке в вестибюле…
— Да, мусси… Пастор Грегори, да. Пойдем со мной, мусси…
Мансарда, которую занимал святой человек, находилась на пятом этаже. Июльская жара наполняла перенаселенную лачугу запахом гниющей помойки и пота, напоминавшим терпкие испарения арабских улиц.
Сторож робко постучал в дверь, и Грегори тут же соскочил с кровати.
"Сон прямо-таки духовной легкости", — подумал про себя Антуан.
Дверная щеколда отодвинулась, и пастор появился на пороге с коптящим ночником в руке.
Зрелище было неожиданное. Грегори на ночь надевал благопристойную длинную рубаху, ниспадавшую до пят; а так как он мог спать, лишь забинтовав себе печень, живот у него был туго стянут куском коричневой фланели, отчего низ рубашки вздувался наподобие юбки. Босой, бледный, как привидение, тощий, с растрепанными волосами и нечеловеческим выражением глаз, он бил похож на волшебника из "Тысячи и одной ночи".
С первых же слов Антуана, которого он сначала не узнал, Грегори понял все. Не отвечая, не теряя ни минуты, пока Антуан, стоя на пороге, заканчивал свой рассказ, он привязал конец своего пояса к перекладине кровати и, чтобы размотать эти четыре метра фланели, начал вращаться вокруг своей оси, как волчок, все более быстро.
Антуан, силясь сохранить серьезность, объяснял подробности хирургического вмешательства и затруднения, связанные с извлечением пули.
— О!.. О!.. — возразил, задыхаясь, вращающийся дервиш. — Забудьте о пистолете!.. Оставьте, оставьте пулю… Волю к жизни… вот что надо… возродить в нем!
Он жестикулировал и бросал вокруг недовольные взгляды. Наконец, разбинтовавшись, он приблизил к лицу Антуана свое угловатое асимметричное лицо, на котором брови беспрестанно подергивались нервным тиком. Затем разразился беззвучным внутренним смехом.
— Бедный милый, когда-то бородатый доктор! — воскликнул он тоном нежного сострадания. — Ты думаешь, что излечиваешь, а это вы, богохульники, и создаете болезнь, потому что проповедуете, что болезнь существует!.. No!.. [247] Говорю вам: дайте войти Свету! Христос — единственный врач! Кто исцелил Лазаря? Можешь ли ты исцелить Лазаря, ты, бедный врач, блуждающий в потемках?
247
Нет!.. (англ.).
Антуану было смешно, но внешне он оставался бесстрастным. Несомненно, однако, что пастор заметил невольный лукавый блеск в глазах врача, потому что насупил брови и резко повернулся к нему спиной. С обнаженным торсом, спустив рубашку, закрутившуюся вокруг бедер, он метался по мансарде из угла в угол в поисках своего белья и платья.
Антуан ждал его, стоя в молчании.
— Человек божествен! — проворчал Грегори, прислонившись к стене и согнувшись, чтобы натянуть носки — Христос знал в сердце своем, что он божествен! И я тоже! И все мы тоже! Человек божествен! — Он сунул ноги в большие
Не прерывая монолога, он извивался во все стороны с излишней быстротой и неловкостью, свойственной очень нервным людям.
— Бог — Всё и во Всём!.. Бог! Высший Источник Света и Тепла! — Победным жестом он снял висевшие на крючке брюки. Каждое его движение обладало стремительностью электрического разряда. — Бог — Всё! — повторил он, возвысив голос, потому что он повернулся лицом к стене, чтобы застегнуть брюки.
Покончив с этим, он повернулся на каблуках и бросил на Антуана мрачный, вызывающий взгляд.
— Бог — Всё, и несть зла от бога, — сказал он сурово. — И я говорю, poor dear Doctor [248] , ни единого атома зла или лукавства нет во вселенском Всём.
Он натянул свой сюртук из черного альпака, надел комичную маленькую фетровую шляпу с закругленными полями и неожиданным тоном, почти игриво, точно радуясь тому, что он наконец одет, провозгласил, вежливо дотронувшись до своей шляпы:
— Glory to God! [249] — Затем, остановив на Антуане отсутствующий взгляд, внезапно прошептал: — Несчастная, несчастная милая госпожа Тереза!.. — Слезы заблистали у него на глазах. Казалось, он только сейчас осознал семейную драму, которая привела к нему Антуана. — Несчастный милый Жером! — вздохнул он. — Бедное ленивое сердце, значит, ты побеждено?.. Значит, ты сдалось? Ты не могло отстранить от себя Лукавого?.. О Христос, дай ему силы отринуть оковы мрака и препоясаться мечом света!.. Я иду к тебе, грешник! Я иду к тебе!.. Идемте, — сказал он, подойдя к Антуану, — ведите меня к нему!
248
Бедный милый доктор (англ.).
249
Хвала господу! (англ.).
Прежде чем погасить лампу, он зажег от нее витую свечу, которую вытащил из-под полы своего сюртука. Затем отворил дверь на лестницу.
— Проходи!
Антуан повиновался. Чтобы осветить ступеньки, Грегори высоко держал свечу в простертой руке.
— Христос сказал: "Ставьте высоко светильник, чтобы он светил всем!" Это Христос возжигает светильник в сердцах наших!.. Бедный светильник, как часто горит он слабо, и пламя его колеблется и дает едкий дым!.. Ничтожная, ничтожная материя! Несчастные мы!.. Будем молить Христа, чтобы наше пламя было стойким и ясным, чтобы оно изгнало материю во тьму теней!
И все время, пока Антуан, держась за перила, спускался по узкой лестнице, пастор продолжал бормотать все менее и менее внятно фразы, похожие на заклинания, беспрестанно повторяя ворчливым и раздраженным тоном слова "материя" и "тьма".
— Я приехал на машине, — объяснил ему Антуан, когда они наконец вышли во двор, — она же и отвезет вас в клинику… А я, — добавил он, — приеду тоже туда… через час…
Грегори ничего не возразил. Но прежде чем сесть в автомобиль, он вперил в своего спутника взгляд — такой острый и, казалось, такой проницательный, что Антуан почувствовал, как лицо его краснеет.