Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Газеты читали?
Антуан, прежде чем ответить, несколько мгновений смотрел на брата, и взгляд его, казалось, признавал: "Может быть, ты был прав".
— Да, — задумчиво уронил он. — Мы все читали газеты.
— С тех пор как мы сели за стол, ни о чем другом и разговора не было, признался Штудлер, поглаживая свою черную бороду.
Антуан следил, чтобы его тревога не слишком прорывалась наружу. Все утро он был в состоянии какого-то глухого раздражения. Он нуждался в прилично организованном обществе, как нуждался в хорошо содержащемся доме, где все вопросы материального комфорта разрешали бы помимо
— Я не думаю, — сказал он, — что следует слишком сильно беспокоиться. Еще и не то бывало… Но тем не менее ясно, что сегодня утром вся пресса забряцала оружием, довольно неожиданно и довольно неприятно…
При этих словах Манюэль Руа поднял к Антуану черные глаза, горевшие на его юном лице.
— Это бряцание, патрон, услышат по ту сторону границы. И, наверно, оно собьет спесь с некоторых наших соседей, у которых слишком разыгрался аппетит!
Жуслен, склонившийся над тарелкой, поднял голову и поглядел на Руа. Затем снова занялся своим делом: тщательно, кончиками ножа и вилки, он чистил персик.
— Вот уж это неизвестно, — сказал Штудлер.
— Все же возможно, — заметил Антуан. — И, может быть, такой тон даже необходим.
— Не знаю, — сказал Штудлер. — Политика устрашения всегда губительна. Она выводит противника из себя гораздо чаще, чем парализует. Я считаю особенно серьезной ошибкой правительства то, что оно позволяет так далеко разноситься нашему… бряцанию оружием!
— Очень трудно ставить себя на место людей, ответственных за судьбы страны, — заявил Антуан благоразумным тоном.
— От этих ответственных людей прежде всего требуется, чтобы они были людьми осторожными, — возразил Штудлер. — Принимать агрессивный тон — это первая неосторожность. Внушать всем, что этот тон необходим, — вторая. Самая большая опасность для мира — это допустить, чтобы общественное мнение прочно поверило в угрозу войны… Или хотя бы в возможность войны!
Жак молчал.
— Я лично, — снова заговорил Антуан, не глядя на брата, — прекрасно понимаю министра, который, осуждая войну с чисто человеческой точки зрения, в то же время вынужден принять некоторые агрессивные меры. Вынужден хотя бы потому, что находится у власти. Человек, стоящий во главе страны и обязанный следить за ее безопасностью, если он обладает чувством реальности, если угрожающая политика соседних государств для него очевидна…
— Не говоря уже о том, — прервал его Руа, — что не может быть такого государственного человека, который решился бы из-за своей личной чувствительности любой ценой избежать войны! Если ты стоишь во главе страны, имеющей определенный международный вес, страны, обладающей немалой территорией и колониальными владениями, это обязывает тебя реально смотреть на вещи. Самый пацифистски настроенный председатель совета министров, раз он находится у власти, должен сразу же понять, что государство не может сохранять свои
"Охранять свои богатства! — думал Жак. — Вот оно! Охранять то, чем владеешь, и присваивать при случае то, чем владеет сосед! В этом вся политика капитализма, идет ли речь о частных лицах или о целых нациях… Частные лица ведут борьбу за прибыли, нации — за выходы к морю, территории, порты! Как будто единственный закон человеческой деятельности конкуренция…"
— К сожалению, — сказал Штудлер, — какой бы оборот ни приняли события завтра, ваше бряцание оружием может иметь самые печальные последствия для французской политики, как внешней, так и внутренней…
Говоря это, он сделал движение в сторону Жака, словно спрашивая его мнения. В зрачках его был какой-то томный, волнующий блеск, который почти вынуждал собеседника отводить глаза.
Жуслен снова поднял голову и взглянул на Штудлера; затем взгляд его скользнул по лицам всех прочих. У него было характерное лицо блондина, с тонкой и нежной кожей: нос с горбинкой, довольно длинный и какой-то унылый; большой рот с тонкими губами, легко расплывающимися в улыбку; глаза тоже большие, странные, нежно-серого оттенка.
— Послушайте, — рассеянно пробормотал он, — вы все как-то забываете, что никто ведь не хочет войны! Никто!
— Вы в этом уверены? — спросил Штудлер.
— Разве что несколько стариков, — согласился Антуан.
— Да, несколько опасных стариков, упивающихся красивыми героическими фразами, — продолжал Штудлер, — и отлично знающих, что в случае войны они, сидя в тылу, смогут упиваться ими без малейшего риска…
— Опасность, — вставил Жак с осторожностью, которую хорошо заметил Антуан, — заключается в том, что почти всюду в Европе командные посты заняты такими вот стариками…
Руа со смехом взглянул на Штудлера:
— Вы, Халиф, — ведь вы, не боитесь новых идей, — могли бы подать этакую профилактическую идейку: в случае мобилизации призывается в первую очередь самый старший возраст. Всех стариков — на передовую!
— Что ж, это было бы не так глупо! — пробормотал Штудлер.
Наступило молчание и длилось, пока Леон подавал кофе.
— А ведь есть одно средство, единственное, почти верное средство избежать каких-бы то ни было войн, — мрачно заявил Штудлер. — Средство радикальное и вполне осуществимое в Европе.
— Какое же?
— Требовать народного референдума!
Один лишь Жак кивком головы одобрил это предложение.
Штудлер, ободренный, продолжал:
— Разве это не нелепо, разве это не бессмысленно, — что у нас, при демократическом строе и всеобщем избирательном праве, право объявления войны принадлежит правительствам?.. Жуслен сказал: "Никто не хочет войны". Так вот, ни одно правительство ни в одной стране не должно было бы иметь право решать вопрос о войне или даже о том, чтобы принять навязываемую ему войну, если на то нет ясно выраженной воли большинства граждан! Когда идет речь о жизни и смерти народов, обращаться к народному волеизъявлению по меньшей мере законно. А должно бы быть даже обязательно.