Семья Тибо, том 1
Шрифт:
Когда они вышли из кондитерской, солнце клонилось к закату, на улице похолодало. Но Жак не ощущал прохлады. Щеки у него горели, по всему телу разливалась непривычная, почти болезненная истома.
— Нам осталось еще три километра, — сказал Антуан, — пора возвращаться.
Жак едва не расплакался. Он сжал в карманах кулаки, стиснул челюсти, повесил голову. Украдкой взглянув на брата, Антуан заметил в нем такую резкую перемену, что даже испугался.
— Это ты от ходьбы так устал? — спросил он.
В его голосе Жак уловил новую нотку нежности; не в состоянии вымолвить ни слова, он обратил
Не зная, что и подумать, Антуан молча шел следом. Выбрались из города, перешли мост, зашагали по бечевнику, и тут Антуан подошел к брату вплотную, взял его за руку.
— Не жалеешь, что отказался от своей обычной прогулки? — спросил он и улыбнулся.
Жак молчал. Но участие брата, его ласковый голос, и дуновение свободы, пьянившее его все эти часы, и выпитое вино, и этот вечер, такой теплый и грустный… Не в силах совладать с волнением, он разрыдался. Антуан обнял его, поддержал, усадил рядом с собой на откос. Теперь он уж не думал о том, чтобы доискиваться до мрачных тайн в жизни Жака; он испытывал облегчение, видя, как рушится наконец стена безразличия, на которую он наталкивался с самого утра.
Они были одни на пустынном берегу, с глазу на глаз с бегущей водой, одни под мглистым небом, в котором угасал закат; прямо перед ними, раскачивая сухие камыши, болтался на волне привязанный цепью ялик.
Но им предстоял еще немалый путь, не сидеть же здесь вечно.
— О чем ты думаешь? Отчего плачешь? — спросил Антуан, заставляя мальчика поднять голову.
Жак еще крепче прижался к нему.
Антуан силился припомнить, какие именно слова вызвали этот приступ слез.
— Ты потому плачешь, что я напомнил тебе о твоих обычных прогулках?
— Да, — признался малыш, чтобы хоть что-то сказать.
— Но почему? — настаивал Антуан. — Где вы гуляете по воскресеньям?
Никакого ответа.
— Ты не любишь гулять с Артюром?
— Нет.
— Почему ты не скажешь об этом? Если тебе нравился старый дядюшка Леон, нетрудно будет добиться…
— Ах, нет! — прервал его Жак с неожиданной яростью.
Он выпрямился, лицо его выражало такую непримиримую, такую необычайную для него ненависть, что Антуан был потрясен.
Словно не в силах усидеть на месте, Жак вскочил и большими шагами устремился вперед, увлекая за собой брата. Он ничего не говорил, и через несколько минут Антуан, хотя он и боялся снова сказать что-нибудь невпопад, счел за благо решительно вскрыть нарыв и заговорил твердым тоном:
— Значит, ты и с дядюшкой Леоном не любил гулять?
Широко раскрыв глаза, сжав зубы, Жак продолжал идти, не произнося ни слова.
— А посмотреть на него — он так хорошо к тебе относится, этот дядюшка Леон… — рискнул еще раз Антуан.
Никакого ответа. Он испугался, что Жак снова спрячется в свою раковину; попытался было взять мальчика за руку, но тот вырвался и почти побежал. Антуан шагал за ним в полной растерянности, не зная, как вернуть его доверие, но тут Жак вдруг всхлипнул, замедлил шаг и, не оборачиваясь, заплакал.
— Не говори об этом, Антуан, не говори никому… С дядюшкой Леоном я не гулял, почти совсем не гулял…
Он умолк. Антуан открыл было рот, чтобы расспросить его подробнее,
— В первые дни, да… На прогулке-то он и начал… рассказывать мне всякие вещи. И книги мне стал давать, — я просто поверить не мог, что такие бывают! А потом предложил отправлять мои письма, если я захочу… тогда-то я и написал Даниэлю. Потому что я тебе соврал: я ему писал… Но у меня не было денег на марки. Тогда… нет, ты не знаешь… Он увидел, что я немного умею рисовать. Догадываешься, в чем дело?.. Он стал говорить, что нужно делать. За это он купил мне марку для письма к Даниэлю. Но вечером он показал мои рисунки надзирателям, и они стали требовать новых рисунков, еще более замысловатых. И дядюшка Леон совсем перестал стесняться и уже больше со мной не гулял. Вместо того чтобы идти в поля, он вел меня задами, мимо колонии, через деревню… За нами увязывались мальчишки… Переулком, с черного хода, мы заходили в харчевню. Он там пил, играл в карты и бог знает чем еще занимался, а меня на все это время прятали… в прачечной… под старое одеяло…
— Как прятали?
— Так… в пустой прачечной… запирали на ключ… на два часа…
— Но зачем?
— Не знаю. Наверно, хозяева боялись. Один раз, когда в прачечной сушилось белье, меня спрятали в коридоре. Трактирщица сказала… сказала… — Он зарыдал.
— Что же она сказала?
— Она сказала: "Никогда не знаешь, что еще выкинет это воровское…"
Он рыдал так сильно, что не мог продолжать.
— Воровское? — повторил Антуан, наклоняясь к нему.
— "…воровское… отродье…" — договорил наконец мальчик и зарыдал еще горше.
Антуан слушал; желание узнать, что произошло дальше, оказалось на минуту сильнее, чем жалость.
— Ну?.. — торопил он. — Говори же!
Жак вдруг застыл на месте и ухватился за руку старшего брата.
— Антуан, Антуан! — крикнул он. — Поклянись мне, что ты ничего не скажешь! Поклянись! Если папа узнает, он… Ведь папа любит меня, это его огорчит. Он не виноват, что мы с ним по-разному смотрим на жизнь… — И вдруг взмолился: — Ах, Антуан, но уж ты… Не покидай, не покидай меня, Антуан!
— Да нет, мой малыш, да нет же, поверь, я ведь с тобой… Я никому ничего не скажу, сделаю все так, как ты захочешь. Но только расскажи мне все до конца.
И, видя, что Жак не решается продолжать, спросил:
— Он тебя бил?
— Кто?
— Дядюшка Леон.
— Да нет!
Жак был так удивлен, что даже улыбнулся сквозь слезы.
— Тебя никто не бьет?
— Нет же.
— Правда? Никогда, никто?
— Никто!
— Ну, рассказывай дальше.
Молчание.
— А новый, Артюр? Он тоже нехорош?
Жак покачал головой.
— В чем же дело? Тоже ходит в кафе?
— Нет.
— Ах, так! Значит, с ним ты гуляешь?
— Да.
— Тогда что же тебе не нравится? Он с тобою груб?
— Нет.
— Так что же? Ты не любишь его?
— Нет.
— Почему?
— Потому.
Антуан не знал, о чем спрашивать дальше.
— Но какого черта ты не пожалуешься? — начал он снова. — Почему не расскажешь обо всем директору?
Дрожа всем телом, Жак прильнул к Антуану.