Семья Тибо (Том 2)
Шрифт:
– Но, Антуан, как ты мог? Как ты мог подумать? Значит, ты думал, что Жиз, что я... что мы? И ты поверил, что это возможно? Значит, ты сумасшедший!
Они пристально глядели друг на друга. Жак смотрел на Антуана страдальческим, но просветленным взглядом, прежним своим юным взглядом, и на лице его играло смешанное выражение негодования, муки и оскорбленной чистоты. Антуана словно затопила благодетельная волна света. С сияющим лицом он прижал к себе руку младшего брата. Неужели он и впрямь подозревал этих двух ребятишек? Теперь он уже и сам не знал. И подумал о Жиз
Жак молчал. Перед его глазами проходили только самые тяжкие картины: тот вечер в Мезон-Лаффите, когда он одновременно узнал о любви к нему Жиз и о том, что его самого неодолимо тянет к ней, их целомудренный беглый поцелуй ночью под липами; и романтический жест Жиз, усыпавшей розами то место, где они обменялись этим робким залогом любви...
Молчал и Антуан. Ему хотелось прервать это молчание, но от смущения он не мог произнести ни слова. Поэтому, прижимая к себе локтем руку Жака, как бы пытаясь сказать ему: "Да, я сумасшедший, я тебе верю, и я так счастлив!" - Жак ответил таким же пожатием; сейчас они лучше понимали друг друга, чем с помощью слов.
Так брели они через дождь, прижавшись друг к другу, и оба были сконфужены этой чересчур нежной, чересчур затянувшейся близостью; но ни тот, ни другой не решались первым ее нарушить. Теперь, когда путь их шел вдоль стены, защищавшей от ветра, Антуан открыл зонт, и посторонний решил бы, что они жмутся друг к другу, укрываясь от дождя.
Не обменявшись ни словом, они дошли до пансиона. Но перед дверью Антуан остановился, убрал руку и сказал самым естественным тоном:
– Очевидно, тебе до вечера надо переделать уйму дел. Посему оставляю тебя одного. Пойду посмотрю город...
– В такую погоду?
– заметил Жак. Он улыбался, но Антуан уловил в его взгляде легкий оттенок колебания. (На самом же деле оба они боялись этого длинного сидения с глазу на глаз.) - Нет, - продолжал Жак, - мне надо только написать два-три письма, и дела-то всего минут на двадцать. И, возможно, около пяти придется кое-куда сходить.
– Перспектива эта, видимо, не очень его обрадовала, но он тут же спохватился: - А до тех пор я свободен. Входи.
В их отсутствие комнату Жака прибрали. В печку подбросили дров, и она ровно гудела. Братья повесили перед огнем свои мокрые пальто, помогая друг другу с новым для них чувством товарищества.
Одно из окон так и осталось открытым. Антуан подошел к нему. Среди этого стада крыш, спускавшихся к озеру, подымалась величественная башня, увенчанная колоколенками, ее высокий тускло-зеленый шпиль блестел, омытый дождем. Антуан указал на нее пальцем.
– Собор святого Франциска, - пояснил Жак.
– Разглядишь, который час?
На одной стороне колокольни виднелся циферблат, разрисованный пурпуром и золотом.
– Четверть третьего.
– Вот счастливчик. А у меня вот зрение испортилось. Но из-за мигреней я никак не привыкну работать в очках.
– Мигреней?
– воскликнул Антуан,
– Да, господин доктор. У меня дикие головные боли, и до сих пор все никак не пройдут.
– А какие именно боли?
– Просто ноет вот здесь.
– Всегда левая половина?
– Нет...
– Головокружения? Расстройство зрения?
– Да успокойся ты, - проговорил Жак, этот допрос уже начал его смущать.
– Теперь мне много лучше.
– Ну-ну-ну!
– сказал Антуан, отнюдь не собиравшийся шутить.
– Тебя нужно хорошенько осмотреть, проверить функции пищеварения...
Хотя Антуан не собирался немедленно осматривать брата, он машинально сделал шаг вперед, и Жак так же машинально отступил. Он уже отвык, чтобы им занимались; малейшее внимание к его особе казалось ему посягательством на независимость. Впрочем, он тут же спохватился, больше того, заботливость брата растрогала его, он ощутил какую-то сладость, будто где-то в глубине его существа теплое дыхание вдруг омыло давно загрубевшие струны.
– Раньше ничего подобного у тебя не было, - продолжал Антуан.
– Откуда это?
Жак, пожалев о том, что так демонстративно отпрянул назад, решил ответить, объяснить. Но вот только сумеет ли он сказать правду?
– Началось это после какой-то болезни... вроде шока... грипп, что ли, я и сам не знаю... а может быть, малярия... Я месяц провалялся в больнице.
– В больнице? А где?
– В... Габесе.
– В Габесе? Значит, в Тунисе?
– Да. Я, кажется, бредил. И с тех пор целыми месяцами мучался от ужасных головных болей.
Антуан ничего не сказал, но было ясно, что он думает: "Иметь в Париже комфортабельную квартиру, быть братом врача и чуть не подохнуть в какой-то тунисской больнице!.."
– Спасло меня вот что, - продолжал Жак, с намерением меняя разговор, спас страх. Страх умереть в этом пекле. Я мечтал об Италии, как потерпевший кораблекрушение, которого носит по волнам на плоту, мечтает о суше, о пресной воде... И я держался только одной мыслью: живым или мертвым сесть на пароход, добраться до Неаполя.
Неаполь... Антуану вспомнилась вилла Лунадоро, Сибилла, прогулки Джузеппе по заливу. Осмелев, он спросил:
– А почему именно до Неаполя?
Жак густо покраснел. Он, видимо, старался побороть себя, дать хоть какое-то объяснение, потом взгляд его синих глаз неестественно застыл.
Антуан поспешил прервать молчание:
– Я полагаю, тебе надо бы просто отдохнуть, но в хорошем климате.
– Прежде всего потому, что у меня было рекомендательное письмо к одному из сотрудников французского консульства в Неаполе, - проговорил Жак, и Антуан догадался, что тот не слушал его.
– К тому же получить отсрочку от воинского призыва за границей легче. Я хотел, чтобы в этом отношении все было в порядке.
– Он пожал плечами.
– Впрочем, я скорее согласился бы стать дезертиром, чем возвратиться во Францию, где меня запрятали бы в казармы!