Семья Тибо (Том 2)
Шрифт:
– Не беспокойтесь, - сказала Анна, подавая Леону зонтик.
– Я зашла только написать записку, - прошу вас, передайте доктору.
И, пройдя мимо слуги, она устремилась вперед по однотонной бежевой ковровой дорожке, которой теперь был устлан пол в бывшей квартире г-на Тибо. Китайская собачка безошибочно остановилась перед кабинетом Антуана. Анна вошла туда, впустила собаку и закрыла за собой дверь.
Шторы были спущены; окна закрыты. Пахло новым ковром, свежим лаком с примесью старого и стойкого запаха краски. Анна быстрыми шагами подошла к письменному столу, взялась руками за спинку кресла и, выпрямившись, с жестким выражением лица, раздувая ноздри и как-то сразу подурнев, стала осматривать комнату жадным и подозрительным взглядом, готовая уловить малейший намек, способный пролить некоторый свет на ту незнакомую ей жизнь, которую Антуан
Но трудно было представить себе что-нибудь более безличное, чем эта огромная комната, роскошная и неуютная. Антуан никогда здесь не работал: он пользовался ею только в приемные дни. Стены до половины высоты заставлены были книжными шкафами, стеклянные дверцы которых, затянутые китайским шелком, скрывали за собой пустые полки. В центре комнаты помещался парадный письменный стол, негостеприимно прикрытый толстым стеклом, а на нем был разложен сафьяновый гарнитур: портфель для бумаг, папка, подкладываемая при письме, и бювар с промокательной бумагой, украшенные монограммами. Ни одной деловой бумаги, ни одного письма, ни одной книги, кроме телефонного справочника. И только эбонитовый стетоскоп, водруженный как безделушка, около хрустальной чернильницы без чернил, свидетельствовал о профессии хозяина; впрочем, создавалось такое впечатление, что и этот предмет был поставлен сюда не самим Антуаном для медицинских целей, а помещен рукой неведомого декоратора, заботившегося о внешнем эффекте.
Феллоу разлегся на животе у самой двери, раскинув лапки; его шелковистая светлая шерсть сливалась с ковром. Анна рассеянно взглянула на него; затем уселась, как амазонка, на ручку вращающегося кресла, в котором Антуан три раза в неделю изрекал приговоры. Она на минуту представила себя на его месте и испытала при этом мимолетное удовольствие; это был как бы реванш за то, что он отводил ей слишком ограниченное место в своей жизни.
Она вытащила из портфеля блокнот с именным штампом на каждой странице, которым Антуан пользовался, выписывая рецепты, и, вынув из сумочки вечное перо, стала писать:
"Тони, любимый! Я могла выдержать без тебя только пять дней. Сегодня утром вскочила в первый попавшийся поезд. Сейчас четыре часа. Отправляюсь в наше гнездышко и буду ждать, пока кончится твой трудовой день. Приходи ко мне, Тони, приходи скорей!
А.
Я захвачу по дороге все, что нам нужно для ужина, чтобы уж больше не выходить".
Анна достала конверт и позвонила.
Появился Леон. Он уже успел облачиться в свою ливрею. Приласкав собачку, он подошел к Анне.
Примостившись на ручке кресла, она болтала ногой, смачивая языком клей на конверте. У нее была красивая форма рта, массивный, но подвижной язык. В комнате пахло духами, которыми была пропитана ее одежда. Анна уловила огонек, вспыхнувший во взгляде слуги, и безмолвно улыбнулась.
– На, - сказала она, резким движением бросая письмо на стол, при этом браслеты на ее руке зазвенели.
– Пожалуйста, передай ему это, как только он поднимется наверх. Хорошо?
Она иногда говорила слуге "ты" в отсутствие Антуана, это у нее выходило так естественно, что Леон нисколько не удивлялся. Их связывало тайное и молчаливое соглашение. Когда Анна заезжала за Антуаном, чтобы увезти его обедать, а он заставлял себя ждать, она охотно болтала с Леоном; в его присутствии она словно дышала родным воздухом. Впрочем, он не злоупотреблял этой фамильярностью, разве что иногда позволял себе вольность во время этих разговоров с глазу на глаз не называть ее в третьем лице "сударыня"; а когда она давала ему на чай, он был доволен, что может поблагодарить ее, только подмигнув ей и не тая в сердце ни малейшей классовой ненависти.
Анна вытянула ногу, подняла край юбки, чтоб поправить шелковый чулок, и соскочила с кресла.
– Я удираю, Леон. Куда вы дели мой зонтик?
Чтобы найти такси, проще всего было пройти по улице Святых Отцов до бульвара. На улице почти никого не было. Навстречу Анне попался какой-то молодой человек. Они обменялись равнодушным взглядом, не подозревая того, что им уже пришлось однажды встретиться в довольно знаменательный день. Но разве могли они узнать друг друга? Жак за последние четыре года сильно изменился; этот коренастый мужчина с озабоченным лицом ни внешностью, ни походкой не напоминал прежнего юнца, который в свое время ездил в Турень, чтобы присутствовать на свадьбе Анны с Симоном де Батенкур. И несмотря на то, что во время этого странного обряда он с любопытством
– Ваграмская улица, - сказала Анна шоферу.
На Ваграмской улице находилось их "гнездышко" - обставленная на холостую ногу квартира в нижнем этаже, которую Антуан снял в самом начале их связи на углу этой улицы и глухого переулка, куда выходило отдельное парадное, что позволяло избежать пересудов консьержки.
Антуан не соглашался на просьбы Анны встречаться в небольшом особняке, который она занимала недалеко от Булонского леса, на улице Спонтини. А между тем она уже несколько месяцев жила там совершенно одиноко и независимо. (Когда, по совету Антуана, на Гюгету пришлось надеть гипсовый корсет и увезти ее на берег моря, Анна сняла домик в Берке, и было решено, что она поселится там вместе с мужем до полного выздоровления девочки. Героическое решение, которому Анна не смогла долго следовать. В действительности один только Симон, никогда не любивший Парижа, окончательно обосновался там со своей падчерицей и ее гувернанткой-англичанкой. Он много занимался фотографией, немного живописью и музыкой, а долгими вечерами, вспомнив о своих занятиях богословием, читал книги о протестантизме. Анна всегда находила благовидный предлог, чтобы остаться в Париже: ее пребывание в Берке ограничивалось пяти-шестидневным визитом раз в месяц. Материнское чувство никогда не было у нее сильно развито. В последнее время постоянное присутствие в доме этой тринадцатилетней девочки-подростка раздражало ее, как вечная помеха. Теперь же к этой глухой враждебности стало примешиваться чувство унижения при виде калеки, которую мисс Мэри возила в коляске по залитым солнцем пескам прибрежных дюн. Анна мечтала иногда удочерить чужих малокровных девочек, но находила вполне естественным пренебрегать своим собственным ребенком. По крайней мере, в Париже она совершенно забывала Гюгету, - а также и Симона.)
Автомобиль несся уже по Ваграмской улице, когда Анна подумала об ужине. Магазины были закрыты. Вспомнив, что в квартале Терн есть гастрономический магазин, открытый по воскресеньям, она велела отвезти себя туда, а затем отпустила такси.
Было так занятно делать покупки! Держа под мышкой свою китайскую собачку, Анна ходила взад и вперед по магазину, любуясь аппетитно разложенным товаром. Сначала она выбрала то, что любил Антуан: ржаной хлебец, соленое масло, копченую гусиную грудку, корзиночку земляники. Для Феллоу - как и для Антуана - она прибавила банку сгущенных сливок.
– А еще кусочек вот этого!
– сказала она, лакомо облизываясь и указывая затянутым в перчатку пальцем на мисочку обыкновенного паштета из гусиной печенки. "Вот это" предназначалось для нее самой; паштет был ее слабостью; но ей, конечно, приходилось его есть разве только случайно, во время путешествия, где-нибудь в железнодорожном буфете или в деревенской гостинице. Порция паштета на несколько су - розоватого и жирного, окруженного топленым салом, остро приправленного гвоздикой и мускатным орехом и намазанного на ломоть свежеиспеченного хлеба, - в этом было все ее прошлое, прошлое бедной парижской девушки, которое вдруг она ощутила на языке... Завтраки всухомятку на скамейке Тюильрийского сада, в полном одиночестве, среди голубей и воробьев, в те годы, когда она служила продавщицей на улице Оперы. Никаких напитков; но, чтобы утолить жажду, возбужденную пряным паштетом, - пригоршня испанских вишен, купленная у разносчика на краю тротуара. И в завершение, когда наступало время возвращения на работу, - чашечка черного кофе, сладкого и горячего, пахнущего жестью и гуталином, которую она выпивала опять-таки в одиночестве у стойки кафе-бара на улице Святого Роха.
Анна рассеянно смотрела, как приказчик завертывает покупки и пишет счет...
В одиночестве... Уже в то время верный инстинкт подсказывал ей, что если у нее и были кое-какие шансы преуспеть, то лишь при условии отчужденного от всех и замкнутого существования, без увлечений, без привязанностей, в полной готовности к любому превращению. Ах, если бы гадалка, бродившая по Тюильрийскому саду со своей заплечной корзинкой и трещоткой и торговавшая трубочками и лимонадом, предсказала бы ей в то время, что она станет г-жой Гупийо, женой самого патрона!.. А между тем так оно и случилось. И теперь, оглядываясь назад, она находила это почти естественным...