Семья Тибо (Том 3)
Шрифт:
– Чтобы нас поставили в стенке? Как бы не так! Ври больше!.. Там, по крайней мере, каждому свое; можно еще вывернуться, если хоть на грош повезет!
– Да разве вы не чувствуете, - вскричал Жак, - что это трусость отрекаться от своей воли, от своей личной ответственности под напором тех, кто сильнее! Вы говорите себе: "Я осуждаю войну, но ничего не моту сделать..." Это дается вам нелегко, но вы быстро успокаиваете свою совесть, убеждая себя, что, хотя такое подчинение тягостно, - оно достойно уважения... Неужели вы не видите, что вы жертва обмана, что вас втянули в преступную игру? Неужели забыли, что власть дана правительствам не для того, чтобы порабощать народы и посылать их на убой, а для того, чтобы служить им, защищать их, делать счастливыми?
Смуглый
– Нет и нет! Ты не прав. Сегодня ты не прав!.. Богу известно, что я никогда не шагал в ногу с правительством. Я такой же социалист, как и ты! У меня пять лет партийного стажа! И вот я, социалист, готов стрелять, защищая правительство так же, как и все остальные!
– Жак хотел прервать его, но он повысил голос: - И убеждения тут ни при чем! Националисты, капиталисты, все толстопузые, - мы разыщем их после! И когда придет их черед, мы сведем с ними счеты, - можешь на меня положиться! Но сейчас не время разводить теории! Прежде всего надо рассчитаться с пруссаками! Этим подлецам захотелось войны! Они получат ее! И уверяю тебя: им будет жарко! за нами дело не станет.
Жак медленно пожал плечами. Ничего нельзя было сделать. Схватив Женни за руку, он увлек ее к лестнице.
– И все-таки да здравствует социальная революция!
– крикнул сзади чей-то голос.
На улице они несколько минут шли молча. Глухие раскаты грома предвещали грозу. Небо было чернильного цвета.
– Знаете, - сказал Жак, - прежде я думал, я двадцать раз повторял, что войны не являются делом чувства, что это неизбежное следствие экономической конкуренции. Но сегодня, видя националистическое исступление, так естественно вспыхивающее во всех без различия классах общества, я почти готов спросить себя, не являются ли... не являются ли войны скорее результатом столкновения темных, необузданных страстей, для которых борьба материальных интересов - лишь удобный случай, лишь предлог!..
– Он снова замолчал. Затем продолжал, следуя течению своих мыслей: - И нелепее всего старания людей не только оправдать себя, но и доказать всем, что их согласие обдуманно, что оно добровольно!.. Да, добровольно!.. Все эти несчастные, которые еще вчера дружно осуждали эту войну, а сегодня оказались втянутыми в нее насильно, с пеной у рта стараются показать, будто они действуют по собственному побуждению!.. И вообще, - снова заговорил он после короткой паузы, - это трагично; трагично, что столько опытных, осторожных людей стали вдруг такими легковерными, стоило только задеть патриотическую струнку... Трагично и почти непостижимо... Быть может, причина попросту в том, что средний человек наивно отождествляет себя со своей родиной, своей нацией, своим государством... Привычка повторять: "Мы, французы... Мы, немцы..." И так как каждый отдельный человек искренне хочет мира, он не может себе представить, что это государство - его государство - может желать войны. И, пожалуй, можно сказать еще вот что: чем более горячим приверженцем мира является человек, тем сильнее он стремится оправдать свою страну, людей своего клана и тем легче убедить его в том, что угроза войны исходит от чужой страны, что его правительство не виновато, что сам он является частью общества-жертвы и что, защищая его, он должен защищать себя.
Крупные капли дождя прервали слова Жака. В эту минуту они переходили площадь Биржи.
– Побежим, - сказал Жак, - вы промокнете...
Они едва успели укрыться под аркадами улицы Колонн. Гроза, весь день висевшая над городом, наконец разразилась с внезапной и какой-то театральной яростью. Вспышки молнии непрерывно сменяли одна другую, ударяя по нервам, а беспрестанные раскаты грома отдавались между домами с грохотом, напоминавшим горные грозы. Полк муниципальной гвардии рысью проехал по улице Четвертого Сентября. Всадники, согнувшись под порывами ветра, наклонились к шеям дымящихся лошадей, чьи копыта вздымали снопы брызг; и, как на хорошей картине художника-баталиста, каски сверкали под свинцовым небом.
– Зайдем сюда, - предложил Жак, указывая
– Переждем грозу и закусим.
Они с трудом нашли два места за мраморным столиком, где уже теснились и другие посетители.
Как только Женни села, она сразу же почувствовала полный упадок сил. У нее дрожали колени; плечи, затылок болели; голова была невыносимо тяжелой. Ей показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Если бы можно было хоть на несколько минут закрыть глаза, вытянуться, уснуть!.. Уснуть рядом с ним... Воспоминание о минувшей ночи сейчас же завладело ею и, словно удар хлыста, вернуло ей силы. Жак, сидевший рядом с ней, ничего не заметил. Она видела его профиль: влажный висок, темную, с рыжим отливом, прядь волос. Она чуть не схватила его за руку, чуть не сказала: "Идемте домой! Что нам за дело до всего остального?.. Прижмите меня к себе... Обнимите меня крепче!"
Разговор вокруг них был общий. Глаза блестели. Передавая друг другу соль, горчицу, люди обменивались дружескими взглядами. Самые нелепые, самые противоречивые новости объявлялись с непоколебимой уверенностью и моментально принимались на веру.
– Как бы такая гроза не задержала нашего наступления, - простонала дама неопределенного возраста с покрытым красными пятнами лицом, выражавшим платонический, но задорный героизм.
– В тысяча восемьсот семидесятом, - сообщил толстый господин с орденской ленточкой в петлице, сидевший напротив Женни, - военные действия начались только спустя много времени после объявления войны: не ранее, чем через две недели.
– Говорят, что не будет сахару, - сказал кто-то.
– И соли, - добавила героическая дама. Она доверительно наклонилась к Женни: - Я-то успела принять кое-какие меры.
Господин с орденом, обращаясь к соседям по столу, растроганным голосом, дрожавшим от восхищения и, казалось, обладавшим свойством заражать им других, рассказал следующую историю: полковник одного из восточных гарнизонов, получив приказ отвести солдат на десять километров от границы и решив, что Франция уже покорилась врагу, не смог пережить этот позор, вынул револьвер и пустил себе пулю в лоб на глазах у всего полка.
В конце стола молча ел какой-то рабочий. Его недоверчивый взгляд встретился со взглядом Жака. Он тотчас вмешался в разговор.
– Вам-то хорошо рассуждать, - сказал он со злобой.
– А вот мы не смогли нынче добиться в мастерской платы за проработанную неделю!
– Почему?
– благосклонно осведомился господин.
– Хозяин уверяет, будто у него деньги в банке, а банк закрыл лавочку... Мы там как следует пошумели, сами понимаете! Но так ничего и не добились. "Приходите в понедельник", - сказал он нам...
– Ну, конечно, в понедельник всем вам заплатят, - заявила героическая дама.
– В понедельник? Да ведь многие едут завтра. Понимаете? Уехать и оставить жену с детишками без гроша!
– Не беспокойтесь, - уверенно заявил господин с орденом. Правительство предусмотрело это, как и все остальное. В мэриях будут выдаваться пособия. Поезжайте спокойно! Ваши семьи находятся под покровительством государства: они ни в чем не будут нуждаться.
– Вы думаете?
– пробормотал рабочий нерешительно.
– Почему же тогда об этом не скажут?
Сосед Жака, которому посчастливилось купить экстренный выпуск вечерней газеты, заговорил о воззвании Пуанкаре "К французской нации".
Все руки протянулись к нему:
– Покажите! Покажите!
Но он не хотел расставаться со своей газетой.
– Читайте вслух!
– распорядился господин с орденом.
Обладатель газеты, маленький старичок с хитрой физиономией, поправил очки.
– Это подписано всеми министрами!
– с пафосом заявил он. Затем начал фальцетом: - "Правительство, сознавая свою ответственность и чувствуя, что оно нарушило бы священный долг, если бы предоставило события их ходу, вынесло постановление, необходимость которого продиктована нынешней ситуацией".
– Старик сделал паузу.
– "Мобилизация - это еще не война..."