Семья Зитаров. Том 2
Шрифт:
— Ах, это ты! — воскликнула Миците. — Значит, у Марты будет попутчик. О, какой резкий ветер! Мне холодно.
Из приличия еще несколько слов в адрес Марты, несколько — Янке, и она побежала домой. Пока она была здесь, разговаривали оживленно. А теперь вдруг появилась неловкость. Они оба знали, что при расставании один вопрос остался без ответа и сейчас, если только хватит смелости, надо разрешить его. Может быть, Янка, обдумав за это время сказанное тогда Мартой, признает, что она права, и изменит решение? Не пропал ли у Марты всякий интерес к будущности Янки после его высокомерного разглагольствования
— Говорят, ты завтра уезжаешь, — прервал Янка затянувшееся молчание. Они уже изрядно отошли от столба, скоро нужно было сворачивать вправо от большака.
— В понедельник начинаются экзамены, — тихо ответила Марта. — Через неделю все окончательно выяснится.
— Ты думаешь, что можешь не пройти по конкурсу?
— Ничего неизвестно. Иногда на какой-нибудь мелочи может провалиться самый подготовленный.
— И тогда?
— Тогда опять придется ждать весь год, готовиться к новому экзамену.
— А до этого? — голос Янки дрогнул робкой надеждой. Он стыдился своего эгоизма.
— Все равно, какой бы ни был результат, домой я не вернусь, — вызывающе откинула Марта голову. — Останусь в Риге, попытаюсь получить работу и буду брать уроки.
Опять наступило молчание. Янка отошел от Марты. Они шли каждый по своей стороне дороги.
— Долго ли вы еще будете ловить неводом? — спросила Марта.
— Две, самое большее — три недели
— А затем?
— Достанем сети и будем ждать появления кильки.
— А зимой? Ведь несколько месяцев здесь совсем нечего делать.
— В это время рыбаки чинят снасти, а у кого их еще нет, вяжет новые.
— А если не хватит денег? Есть ведь тоже надо.
— Конечно, зубы любят работу. Поэтому мы осенью запасаемся несколькими пурами картофеля и солим бочку салаки. Если не хватит этого, в лавке можно получить кое-что в кредит.
— А если человек настолько горд, что не хочет делать долгов?
— В Ригу он все же не поедет за помощью, потому что зимой много дела в лесу. Молодежь, которой это не по душе, как, например, мне, ищет работу на судах и уходит в море до весны. Некоторые остаются там и на лето, на другой и на третий год и так скитаются всю жизнь.
— В прошлый раз ты этого не говорил. Или ты уже изменил прежние намерения и начинаешь думать о кораблях?
— Я говорю только о возможностях.
— Значит, все-таки ты допускаешь, что, может быть, придется искать другое занятие?
— Каждый человек живет как умеет.
— Но почему у тебя всегда такие… упрямые планы?
— Мне они нравятся.
Опять замолчали. Вот уже аллея Ремесисов, но они словно не заметили ее и шли все дальше, мимо дома…
— Ты посмотрел мой подарок? — спросила Марта.
— В тот же вечер.
— И что ты на это скажешь?
— Что сказать? Ты хорошо придумала.
— Ты уже много стихов вписал в альбом? Может, на рождество я их смогу прочесть?
— Там еще нет ни одной строчки, только те, что ты вписала.
— Тебе некогда. Но потом ты будешь свободнее.
— Боюсь, что для этого я долго не найду временя.
— Может быть… тебе просто нечего писать?
О, как она умна!
— Ну, а если б я написал и даже печатался? Если б у меня было целое море тем, идей — так много, что они захлестнули б меня? Нет, Марта, у меня есть о чем писать. Но я не понимаю, зачем мне заниматься этим. Если я буду молчать, разве кто-нибудь от этого пострадает? Если я стану писать — чего достигну? Известности, более легкой жизни, положения в обществе? Пока мне все это безразлично. Теперь до меня никому нет дела, и, если бы кому-нибудь пришла охота нападать на меня, я бы определенно знал, в чем они правы и чего хотят. Я мог бы защищаться, бороться. А тогда… Люди, которые не в состоянии написать связно ни одной фразы, посмеивались бы над моими произведениями. Меня могли бы совершенно безнаказанно публично поносить, превратить в ничтожество. И мне оставалось бы только молчать. Возможно, они и правы, а я ошибаюсь. Чем значительней были бы мои достижения, тем меньше мне прощали бы это. В конце концов, я заболел бы еще манией преследования и жаждой лести. Все, что я сейчас делаю, очевидно, целесообразно; это простые, полезные дела, и ни один человек не может упрекнуть в том, что я занимаюсь пустяками. Как только я начну писать, ощущение этой простоты исчезнет, искусство сделает меня самого искусственным, и моя деятельность будет основываться на воображении, на фикции. Я начну публично размышлять, люди станут следить за моими мыслями, и мне покажется, что я выполняю серьезную и нужную работу. Ведь мне за это будут платить. Так толпа платит фокусникам и факирам, показывающим на базарной площади фокусы. Мне только не придется обходить публику с шапкой в руках.
— Милый Янка, ты высмеиваешь самого себя, — прервала его Марта. — Я знаю, почему ты это делаешь: ты боишься, что у тебя не хватит силы противиться своему призванию. Некоторое время тебе, быть может, удастся себя обманывать, но как-нибудь ты все равно не утерпишь и возьмешься за перо.
— Случается — люди поддаются преступной слабости.
— Когда ты начнешь?
— Не знаю. Лет пять, по крайней мере, хочу пожить так — изучить жизнь и людей.
— Потом пройдет еще пять лет, может быть больше, пока ты пробьешь дорогу. Зачем тебе так долго ждать?
— Если у нас во рту есть испорченный зуб, и он не болит, мы не торопимся его вырвать — он расшатается и выпадет сам.
— И для этого нужно ждать пять лет?
— Возможно, и дольше. Если корень здоровый, зуб не так скоро раскачается, даже если в нем больной нерв.
Марта больше ни о чем не спрашивала. Янка понял: этот спор имеет скрытый смысл, и они говорят так в последний раз. Он не отозвался на зов друга. И голосом друга говорила женщина. Янка был слишком недогадлив, чтобы расслышать ее призыв, он не ответил на него, и теперь ему опять оставаться в одиночестве.