Семья
Шрифт:
Она зевнула. Было только одиннадцать часов, а она уже очень устала. Столько всего случилось с ней внезапно! Бен может чаще ночевать на стороне. Она, похоже, лучше соображает, когда его нет.
Глава двадцатая
Вудс Палмер покончил с салатом из креветок, не стал есть паштет и перешел к каплуну с зеленым горошком и жареным картофелем. Теперь он занимался десертом. Запах жженого коньяка заставил его ноздри подергиваться.
Повернулся налево и вежливо кивнул губернатору, который
Он повернулся направо и посмотрел туда, где сидел мэр, который, в свою очередь, не дотрагивался ни до ложки, ни до десерта. За спиной мэра стоял какой-то мужчина и что-то шептал ему на ухо, прикрыв рот рукой. Он прикрывал рот таким привычным жестом, что Палмер понял, что этот человек скрывал свои губы, наверное, всю свою жизнь.
Палмер был рад, что не умеет читать по губам, он спокойно вернулся к десерту. Теперь он занимал такое положение, при котором нельзя было отказываться от посещения этих идиотских приемов, а ведь он когда-то давал клятву, что ни за что не станет вечерами работать, теперь это от него не зависело. Как ему хотелось придумать что-нибудь и сбежать!
Подобно большинству сборищ в самых крупных отелях Нью-Йорка, если не считать званых обедов и приемов в честь юбилеев, — этот банкет имел сильный политический привкус.
Званые обеды обычно давались не в честь какой-либо организации, а в честь кого-нибудь, вот и сейчас банкет был в честь какого-то ничтожества, о котором Палмер никогда не имел понятия.
Палмер знал, и от этого сознания сердце его уходило в пятки, что его дивное неведение не может продолжаться вечно. Через несколько мгновений после десерта встанет тамада, чтобы представить гостей и дать кому-нибудь слово.
Именно этот человек, кто бы он ни был, наполнял сердце Палмера тяжестью. Он будет нудить не меньше тридцати минут, превознося жизнь и трудолюбие чествуемого. Говорить только двадцать девять минут было бы оскорблением героя торжества. А каждая минута сверх тридцати будет добавлять еще один лист в лавровый венец того, в чью честь дается обед.
— Никак не справитесь с десертом? — спросил Палмера сосед справа.
Он повернулся, чтобы рассмотреть его более пристально. И узнал сенатора, который пользовался большим влиянием в обществе.
— По-моему, он подгорел, — ответил он.
— В этом отеле не умеют готовить, — декларировал сенатор. — А как идут дела в банке?
— По-всякому.
— Слышал, что вы решили купить банк «Вестчестер».
— Похоже на то. Понадобилось десять лет, чтобы все уладилось.
— Это началось еще до того, как вы пришли в ЮБТК, не так ли? — поинтересовался сенатор.
— Намного раньше. Я всего лишь второй год в банке.
— Тогда вы не очень хорошо знакомы с банком, который покупаете.
— Думаю, как нужно будет подписывать бумаги, ознакомлюсь.
— Надеюсь. — В этом слове содержался какой-то особенный смысл. Сенатор внезапно перескочил на совершенно
— Да. А что вы имели в виду, говоря, что надеетесь на это?
Сенатор пожал плечами. У него было крупное красное лицо, вылепленное из нескольких аппетитных кусков сала, маленький рот и настороженные глаза.
— Ничего. Вы ведь не из Нью-Йорка?
— Из Чикаго. — Палмер думал, почему сенатор отказался продолжать разговор.
— Нужно ценить эти замечательные весенние деньки. Они так редки. Потом как-то сразу наступает лето, и начинаешь плавиться в городском котле.
— Сегодня утром мы ездили за город, — сказал Палмер.
— Куда?
— В Нью-Джерси. Моей жене нужны были растения из питомника. Местечко «У Амато».
Сенатор медленно кивнул.
— «У Амато».
Он долго не отрывал взгляда от Палмера, глаза стали настороженными. Затем он было открыл рот, чтобы что-то сказать.
— Леди и джентльмены! — прозвучал голос тамады. — Внимание, пожалуйста!
Облегченно вздохнув, сенатор повернулся к говорившему. Больше на протяжении всего вечера он не сказал Палмеру ни слова.
Ночное небо было безоблачно. Ясный свет луны проникал через стеклянные крыши оранжерей.
Внутри зелень казалась черной. После дневного тепла в ночной прохладе все стало холодным и влажным.
Вдалеке слышался слабый шум электрического мотора, виден был неясный свет лампочки, тускло освещающий темноту. Тележка для гольфа двигалась медленно, очень медленно. Мотор почти не работал от долгого использования в субботу. Его подзарядят, пока Дон Джироламо спит.
Беда в том, думал он, non ha sonno.[30] Он часто по ночам теперь не мог уснуть. Как правило, он спал come un ghiro,[31] но сейчас его мозг работал, вместо того чтобы спать.
Тележка ползла по коридору, свет слабо освещал дорожку. Дон Джироламо знал дорогу даже с закрытыми глазами. Он провел здесь столько дней и ночей на протяжении стольких лет, теперь даже и не сосчитаешь.
Нельзя сказать, говорил он себе, что он теперь unso-litario.[32] Он всегда был unuomo sociovole,[33] всегда привечал каждого, кто приходил к нему. Это верно. Все тянулись к нему. Так что он мог и не выходить из своих оранжерей.
Сырость и прохлада пробирали его до костей. Тележка повернула за угол. Он нажал кнопку на приборной доске. Молчаливый сигнал автоматически открыл дверь, которая скрывалась в темноте.
— Санто?
Где-то внутри раздался шорох. За открытой дверью открылась еще одна и включился свет.
— Si, padrone.[34]
Дон Джироламо вкатил тележку в комнату. За ним автоматически закрылась стальная дверь. Он наблюдал, как Санто запирал двери. Потом Санто помог Дону Джироламо вылезти из тележки и усадил его на удобное кресло около маленького камина. Дон Джироламо опустился в кресло и почувствовал, как от огня тело окутало тепло. Санто закатил тележку в угол и подключил мотор для подзарядки. Хорошо бы, подумал Дон Джироламо, и его старые кости подзарядить.