Семья
Шрифт:
Кимберли поморщился. Он пожал плечами, из его следующих слов Эдис поняла, что он больше не считает ее незваным пришельцем, которого можно холодно отсечь.
— Для вас, да, опасно. Даже для меня, с моим акцентом, перенятым у белых. И в моей одежде. Но для этих детей улица — что океан для рыбы.
— В океане рыбку могут съесть.
Кимберли встал и начал рыться в столе. Он вытащил несколько листков бумаги, они упали на пол у ног Эдис. Потом он наконец достал то, что искал. Это была бутылка, почти полная текилы.
Он показал ее Эдис.
— Это — вино моего детства, — сказал он с ухмылкой. — Я все еще парень из Нью-Мехико,
«Ох, только этого не хватало — пить текилу в лавке в Гарлеме с полукровкой-скульптором», — подумала Эдис.
— Конечно, выпьем, — ответила ему она.
Пока Кимберли резал лимон и смешивал его с сахарной пудрой и текилой, Эдис подняла одну из бумажек, упавших на пол. Это была ксерокопия текста, снятого с обеих сторон. Бумажка была сложена втрое. Название было следующее: «Дисциплина во время мирных демонстраций». Эдис нахмурилась: «С помощью мирных демонстраций можно достигнуть следующего, — гласила листовка. — А. С помощью плакатов, призывов, листовок, освещения фактов демонстраций в средствах массовой информации можно передать важные идеи широким слоям. Кроме того, не следует избегать разговоров с людьми, которые наблюдают за демонстрацией со стороны. Б. Демонстрантам представляется возможность публично заявить о своей позиции по трепещущим вопросам, и они…»
— Прошу вас. — Кимберли передал ей бумажный стаканчик. Его края были покрыты солью, и стакан был наполнен жидкостью чудесного, почти прозрачного нежно-зеленого цвета. — К сожалению, у меня нет льда, придется пить «маргаритас» комнатной температуры. Салют.
Эдис прикоснулась стаканом к стакану Кимберли. Вместо звона был слышен шуршащий звук крупинок соли, которые терлись друг о друга.
— Салют!
Первый глоток «маргаритас» показался очень странным Эдис. Сама жидкость имела явно выраженный сладкий вкус с оттенком текилы. Соль по краешку стакана, казалось, была слишком резкого вкуса для языка Эдис. Эдис смаковала напиток, различая вкус ингредиентов этого напитка. После второго глотка они смешались в единое целое.
Кимберли поднял руководство по проведению демонстраций.
— Вас интересуют подобные вещи?
— Нет.
— А меня интересуют. — Он пробежал листовку. — Почему вас не интересует?
— Я… ну…
— Вы поддерживаете войну, да?
— Нечестный вопрос.
Кимберли кивнул головой.
— У вас есть дети, так? И сыновья?
— Двое. — Она помолчала. — Один уже призывного возраста.
— Тогда в чем же дело?
Эдис отпила глоток «маргаритас».
— Их отец воевал. Я… мы… мы решили, что… — Она перестала говорить, поняв, что они ничего не решили. — Конечно, мы все время пристаем к Вуди по поводу его отметок в школе. Это очень важно теперь, верно? Я хочу сказать, что если не попадешь в колледж, тебя почти сразу могут забрать в армию.
— Да, даже сына президента ЮБТК, — Кимберли насмешливо улыбнулся, — если он не сможет учиться в колледже. Миллионы молодых людей не могут и не будут там учиться. Особенно это касается черных парней из Гарлема. Но я уверен, что ваш сын поступит в какой-нибудь колледж, несмотря на то что у него плохие отметки и слабые знания. Они не смогут не принять сына президента такого важного банка, как ЮБТК.
К своему удивлению, Эдис усмехнулась, глядя на него.
— Мистер Кимберли, — спросила она его, — вы что, что-то вроде коммуниста?
—
Глава тридцать четвертая
Гаэтано Фискетти видел через полуоткрытую дверь своего офиса, как мимо пролетел его сын Бен. Он отдаленно слышал, как секретарша что-то сказала ему, когда Бен выбегал из здания.
Гаэтано раздумывал, почему Бен с ним не попрощался. Он посмотрел на поверхность своего стола, а потом в равнодушные синие глаза своего кузена, Дона Винченцо Бийиото. Тони сразу понял причину, почему с ним не попрощался Бен. Ему не хотелось разговаривать со своим тестем Доном Винченцо. Гаэтано вспомнил, что он с ним и так почти никогда не разговаривал, за исключением случаев, когда этого было невозможно избежать по семейному протоколу.
За свою более чем пятидесятилетнюю жизнь Гаэтано Фискетти познал необычайную, всепобеждающую, почти сверхъестественную силу и мощь протокола. Порядок вещей и порядок среди людей, порядок ответственности и покоя, порядок, налагавшийся традициями и семьей, — все эти элементы протокола были повсюду. Остальное было ерундой.
Рождение и смерть — чепуха перед властью и величием фамильного протокола. Богатство и нищета, грусть и счастье — все эти проблемы сами по себе ничего не стоили, ибо входили в основу семейного протокола, а в протоколе содержалось и учитывалось все. Таким образом, протокол был всемогущим, одним целым, состоящим из разных составляющих.
Естественно, что в силу своих скромных способностей Гаэтано не продвинулся слишком далеко в иерархии семьи. У него полностью отсутствовали воображение и смелость, что само по себе было не таким уж плохим качеством. Но его абсолютная неспособность генерировать идеи сразу же резко подрывала его ценность.
Действительно, в своей жизни Гаэтано Фискетти сделал единственный умный ход, чтобы поднять свое положение в семье. У него был красивый и умный сын, который мог стать подходящим мужем для старшей дочери Винни Бига. Этот брак был самым большим достижением Гаэтано, и еще один его талант помогал этому — способность терять деньги везде и всегда.
Пока он смотрел через свой письменный стол на Винни Бига, Тони раздумывал, слышал ли тот, как Бен внезапно сорвался с места? Через секунду у него не осталось ни малейших сомнений, что тот все слышал.
— Он что теперь, ни с кем не прощается? — спросил Винни.
Гаэтано пожал плечами.
— Ох уж эти дети. Кто их поймет?
Глаза у Винни разгорелись, как газовая горелка, Гаэтано в страхе заморгал.
— Что ты хочешь сказать — кто их поймет? — резко сказал он. — Ты должен, ты, Тони Фиш, вот кто! Когда-нибудь я призову вас обоих и потолкую с вами. Ты меня понял? Разговор будет жестким. Понял? Мне не нравится, как ты со своим сынком ведете себя в последнее время. Так ведь, Рокко?
Рокко Сгрой, взгляд которого был зафиксирован на чем-то непонятном и парил в неизвестности, казалось, на какое-то время задумался над этим вопросом. Потом он медленно кивнул головой, как бы молча делясь с ними продуманным мнением.
— Правильно, — сказал он, подкрепив свои слова жестом руки.
Губы Тони Фиша изобразили какой-то маленький танец. Они сначала выдали намек на слабую улыбку, а потом поджались. Лоб у Тони нахмурился. Тони не решил, что будет лучше для него в этот момент, и поэтому начал говорить: