Семья

Трускиновская Далия Мейеровна

В третьем часу ночи Джимми сказала, что пора и честь знать. Она вызвала два такси, чтобы развезти ребят, сама оказалась в одной машине с Мерлином и Даником.

Даник был ее давним приятелем, долговязым тридцатилетним мальчиком с огромными удивленными глазами и уже заметными залысинами.

— Дань, склероз у меня. Ты когда родился, в марте или в апреле? — вдруг спросила она. — Помню, что весной, а когда — хоть тресни…

— В мае я родился. Имеешь шанс поздравить.

— Так мы в офисе знаешь как отпразднуем! А ты когда?

Мерлин, уже задремавший, не сразу понял, о

чем речь. Наконец врубился.

— Тридцатого октября, — сказал он.

— Тебе, значит, этой осенью исполнится восемнадцать?

— Ну да…

— Ясно…

Она, пошевелив пальцами, произвела какие-то подсчеты.

— А помнишь, как Яна поздравляли? — спросил Даник. Судя по интонации, он ждал бурных воспоминаний, но Джимми ограничилась кратким:

— Естественно.

Это словечко приволок в «Беги-город Лев Кириллович и произносил его так: «ессссссно», словно алкоголик, который не в состоянии справиться со фонетической сложной конструкцией.

Даника отвезли первым.

— Выручай, — сказала Джимми Мерлину. — Я руку потянула, вот тут, а нужно сумку втащить наверх.

Не столько сказала, сколько приказала…

Откуда в багажнике такси вдруг взялась тяжелая сумка, он так и не понял.

Они поднялись к Джимми. Мерлин чувствовал себя неловко — ночью женщина зазвала в свое жилище… Но, с другой стороны, она велела таксисту ждать. Должно быть, все дело именно в сумке и в пострадавшей кисти правой руки.

Он никогда не бывал в гостях у Джимми — и все же квартира была чем-то знакома. Он даже знал словечко для такого знакомства — «дежа вю». Не вся, нет! Но старое трюмо в прихожей, уже почти антикварное трюмо, увенчанное резными деревянными фруктами с листочками, но ваза на журнальном столике, пестрое стекло, полосы которого закручиваются по спирали, но ряд зеленых книжек на полке…

— Вот тут я живу, — сказала Джимми, — и стараюсь ничего не менять. Когда папа умер, мы с мамой жили вместе еще около года, потом она познакомилась с Павлом Робертовичем, вышла за него и переехала к нему, а я осталась тут. Вот зеркало — это моя первая покупка в хозяйство, мне тогда было семнадцать лет, правда, классное зеркало?

Ничего классного в этой овальной штуковине Мерлин не видел. Он посмотрел на себя и пригладил волосы.

— А вот еще реликвия, — Джимми показала головку Нефертити на книжной полке и ничего больше не добавила.

Она словно бы чего-то ждала.

Опыт общения с женщинами у Мерлина был невелик, основные знание он приобрел, когда вместе с приятелями несколько раз смотрел порнуху, а любовные линии в кино презирал — от них веяло пошлостью. Однако даже ему было ясно — Джимми не имеет сексуальных намерений, хотя, может, очень удачно их скрывает. Но заглядывает в лицо, в глаза, что-то хочет услышать…

— А вот главная ценность в этом доме, — Джимми показала рукой, и Мерлин послушно обернулся.

Этот портрет нельзя было не заметить. Одна темная и широкая металлическая рамка чего стоила…

Юноше на портрете было не более двадцати трех лет — гладкое лицо еще не нажило вообще никаких морщин. Но это было не ангельское личико — взгляд темных глаз твердый и упрямый, губы сжаты, как у человека

стойкого и уверенного в себе. Прядь светлых волос падала на лоб — примерно так, как у Джимми. Однако что-то в портрете было несовременное, давнее…

Мерлин посмотрел в глаза юноши и прочитал в них вызов. Как будто незнакомец спрашивал: а это кто еще такой?

— Сам-то ты кто такой? — беззвучно спросил его Мерлин. — Висишь тут непонятно зачем, и совершенно твоя рожа мне не нравится, я не девчонка, чтобы от таких рож балдеть, и даже странно, что ты имеешь что-то общее с Джимкой.

С каждой долей секунды этот человек становился все неприятнее и неприятнее. Он и смотрел из своей рамки как-то издевательски. Он словно сообщал: я тут главный, я тут хозяин, а ты как приперся, так и вылетишь отсюда.

— Вылетишь ты, вон в то окно, — беззвучно пообещал ему Мерлин. — Сейчас тут я, хотя, хотя…

Входя в Джиммину квартиру, он имел одно желание — избавиться от сумки и сбежать. Конечно, он понимал, что когда женщина, на ночь глядя, затаскивает мужчину в свой дом, у нее на уме может быть всякое. Но думать об этом всяком совершенно не хотелось. Все-таки разница в возрасте была огромной. Однако портрет вызвал в нем совершенно неожиданную ревность — Мерлин и не подозревал, что вообще способен ревновать Джимми. Когда ее обнимала и целовала команда «Беги-города», он только морщился от телячьих нежностей.

Этот, на портрете, хвастался тем, что отнял у него Джимми. Только что язык не показывал. Мерлин ощутил это так остро, что дыхание перехватило и дурь в голову шибанула — как перед дракой.

И эта дурь сдвинула в голове какие-то шторки, обнажила тайный пласт памяти.

Все произошло мгновенно — как при передаче пакета данных в электронном формате. Мерлин ощутил себя столбом посреди реки, который омывают разом несколько струй, горячих и прохладных, сверху и снизу, прикасаются на миг — и все, нет их больше.

Он увидел девочку — пятилетнюю, серьезную, с огромной заколкой в темных волосах, и ее же — смеющуюся, на велосипеде, и ее же — с дорогим фотоаппаратом, подаренным на шестнадцатилетие, и услышал мужской голос, свой и не свой; этот голос произнес:

— Маришка!

И — все, и не стало больше Мерлина, но проявился иной человек, взрослый, неловкий, странноватый, из породы тихих и упорных неудачников, которые делают жизнь другого человека единственным оправданием своей собственной несостоявшейся жизни. Обычно это — матери, но случаются и безумные отцы, способные умереть от ревности…

Маришка была дочерью этого внезапного человека — вот что явственно понял Мерлин, и одновременно понял, что восставший из слоистой памяти мужчина — он сам.

Он жил в этой квартире, он по утрам причесывался перед этим трюмо, он приволок полосатую стеклянную вазу, потому что дочь пожаловалась — цветы не во что ставить; и струи неслись мимо; каждая, прикасаясь, будила еще что-то, еще что-то.

Маришка сидит на трюмо и шнурует высокие ботинки; Маришка фотографирует букет в вазе; Маришка стоит в дверях, волосы встрепаны, рот полуоткрыт, а он смотрит на нее снизу вверх, потому что лежит на постели и не может поднять голову.