Семья
Шрифт:
— Как к нам попала тетя Люся? — удивился мужчина.
— Она осталась у вас ночевать, потому что твоя Оленька устала до умопомрачения. Они все по очереди сидели с тобой.
— Не помню.
— Но как вечером вошла Маришка и легла на раскладном кресле — помнишь?
— Я слышал, как она звала меня: папа, папа… Но слышал — как сквозь очень густой ватный туман…
— Она не испугается. Тетя Люся первая найдет тебя и очень осторожно скажет Оленьке и Маришке, что тебя больше нет.
— Бедная Маришка… — прошептал мужчина.
— Да, бедная. Ты не знал — в это же время, что ты лежал
— Жених — у Маришки? Ей же всего восемнадцать!
В голосе была обида — дочь ничего не рассказала! Он не сразу сообразил — в том состоянии, которое длилось по меньшей мере два месяца, он бы все равно ничего не понял. Однако ангел помог — дал вспомнить парня, который несколько раз приходил к дочери, когда мужчина был дома. Лицо было по-юношески округлое и гладкое, светлые волосы, темные брови и глаза; обычное, в общем, лицо… но ведь она могла бы сказать, что отношения становятся серьезными!.. Он бы присмотрелся к парню, хотя бы поговорил с ним, хотя бы понял, что за человек свалился на семью, как кирпич с крыши, и хочет увести единственную дочь. И чтобы этот круглолицый блондин знал — есть кому вступиться за девочку, есть кому ее защитить, у девочки — отец, а не пустое место! Могла же хоть намекнуть — неужели доверие, которое было всю жизнь между папой и дочкой, из-за этого мордастого вдруг кончилось?..
Отродясь мужчина не ревновал. Жена, единственная женщина в его жизни, поводов не давала. Он не понял, что сгорает от ревности.
— Ревность? — спросил ангел. Мужчина покосился на него.
— Значит, она. Так тому и быть.
Ангел усмехнулся и пометил эту ревность незримым знаком — внезапно сильное чувство как раз требовалось по замыслу. Но перед ним стояла иная задача — и он приказал ревности замолчать. Потом малость подождал и, убедившись, что обиды на дочь больше нет, взялся за работу. Ему предстояло разбираться с большой обидой, вытащить ее на свет Божий, разложить, разъять на части, подставить свету Божьему, выжечь незначительное, переплавить в будущую судьбу значительное.
— Через три дня у нее не станет жениха. Автокатастрофа… Он сейчас в реанимации, врачи боятся его оперировать, и из-за ошибки медсестры начнутся необратимые процессы.
— Господи, Маришка…
— Да, так совпало — и отец, и жених. И восемнадцать лет…
Мужчина повесил голову.
— Дочь — твоя главная любовь, ты отдал ей все запасы. Но давай вернемся к твоей обиде — ведь есть обида? Есть? — спросил ангел.
Мужчина ответил не сразу. Ему очень не хотелось говорить об отсутствии любви. Однако ангел был настойчив.
— Ты, наверно, не знаешь — очень легко определить по взгляду тех, кому недодали любви. Давай, соберись с духом и выскажи все, что думаешь. Это ведь — груз на твоих плечах. Я знаю, ты никогда не говорил об этом, у тебя был сильнейший внутренний запрет. Но сейчас ты от него избавлен. Тут — можно. Ну? Говори открыто! Никто тебя не упрекнет и никто не назовет плохим сыном. Тут знают, что ты был хорошим сыном. Насколько тебе позволяли.
— Может быть, не надо?
Разговор стал для мужчины мучительным.
— Один раз нужно сказать
Ангел встал, прошелся по двору взад-вперед и совершенно неожиданно исчез.
Мужчина сразу сник, ссутулился, вздохнул.
Неизвестно, сколько он просидел на скамейке в мире, где уже нет времени. Подумать успел о многом. Даже вызвал в памяти лица — и запоздало удивился тому, что люди, ушедшие прежде, не встретили его у входа, или у ворот, или у портала — словом, у отверстия между миром живых и миром мертвых. Ему казалось, что они должны ждать, и он бы не изумился, увидев у них в руках цветы.
Потом — как всякий, уверенный, что находится где-то на небе, — он подумал, что можно увидеть сверху земной свой дом, жену и дочь. Он прошелся по дворику, потопал — почва под ногой не разошлась и дырка не появилась.
Ангел не впервые видел эти наивные эксперименты с иной материей. Он внимательно смотрел на подопечного, выжидая, пока тот обратит наконец взгляд к небу. И тогда вновь возник во дворике — но одетый иначе. На нем была широкая полосатая пижама и желтая шляпа в мелкую дырочку.
— Погоди, — сказал мужчина, — это же из нашего альбома.
— Таким ты запомнил отца. И таким представлял его, когда в голову лезла мысль: вот отец бы понял, отец бы помог. Отец бы не дал в обиду!
— Почему он ушел от нас? — спросил мужчина.
— Ты сам знаешь. Он очень остро ощущал отсутствие любви.
— И оставил нас?
— Не мог иначе. Он приходил к садику — посмотреть на тебя. И к школе приходил. Но у него уже были другие дети — прости его. Он тоже недополучил любви — но сам себе дал свободу, чтобы искать и найти ее.
— И оставил нас.
— Зверь, попавший в капкан, иногда, чтобы уйти, отгрызает лапу. Тебе не повезло — из двух сотен женщин только одна неспособна любить даже своего ребенка. Она тебе и досталась. Вот та правда, которой ты стыдишься.
— Но брата Левку она любила.
— Она и Левку не любила — просто хотела выглядеть перед другими женщинами хорошей матерью. Итак — мне недодали…
— Мне недодали материнской любви. Но зачем этот допрос?! Кому он нужен?! — закричал мужчина. — Кому теперь это все нужно?! Я взрослый человек! Это просто смешно — вспоминать сейчас, что мать экономила на мороженом! Просто смешно и отвратительно!
— Значит, мороженое. Для начала годится. А теперь давай вспомним про велосипед и фотоаппарат.
Мужчина опять сник.
Воспоминания явились ему, как будто кто-то аккуратно вырезал из жизненной ленты нужные кадры и склеил их в две истории, каждая — в четверть минуты.
Велосипедная: сосед Семка на новеньком велосипеде с переключением скоростей; собственные руки на руле этого прекрасного велосипеда, поскольку Семка не был жадным и давал покататься; строгое материнское «никаких велосипедов», причем добрый кто-то избавил память мужчины от материнского лица; ночь и замок на двери сарая, куда Семкин папа загонял дивный велосипед; ключ от другого замка, который отлично подошел; тайная вылазка на ночной шоссе и ветер в лицо; собственные рыдания у материнских колен; и та ночь, в которую был совершен побег…