Семья
Шрифт:
Кузька была настоящим другом. По дороге к стоматологу она зашла с Мерлином в магазин и помогла выбрать приличные джинсы. Старые, которые были коротки на четыре пальца, они там же и оставили — в мусорнике. В этом же магазине взяли две рубашки и свитер.
— Стирать бесполезно, — определила Кузька, держа двумя пальцами потрепанную одежку.
— Я и не собираюсь. Теперь — кроссовки. И носки!
— Сам справишься?
— Куда я денусь.
— Денег хватит?
— Во! Слушай, возьми на сохранение. А то она же обязательно полезет в мои вещи. Я только на кроссовки
— На носки, трусы и хотя бы две футболки, — добавила Кузька. Потом, взяв пачечку банкнот, удивилась:
— Ты неплохо заработал!
— Пока живут на свете дураки!.. — фальшивым голосом пропел Мерлин.
Кузька расхохоталась.
— Ты ей уже звонил?
— А чего звонить? Придет домой — а я уже там.
— С копыт не гикнется?
— Ну, может, и гикнется. Так сама же виновата… — Мерлин помрачнел. — Ты ж все понимаешь…
— Страшно подумать, что я тоже такая же буду.
— Ты — не будешь… Стоп! Учебники! Дай деньги, я на всю эту херню возьму… а какие надо?..
— Вечером зайдешь ко мне, я тебе покажу, какие надо. И список сделаем.
— Точно. А рюкзак я прямо сейчас куплю…
Они расстались, и Мерлин продолжил свой шопинг-тур. Он нашел подходящие кроссовки, но не своего размера. Не сразу до него дошло, что нога тоже выросла. Потом он сбегал на вещевой рынок, взял три пары трусов и две дешевые футболки. Долго смотрел на жилет с миллионом карманов, гадая — впору ли будет прошлогодний, или не жмотиться и брать этот. Решил сперва померить тот. Покупку тетрадей и прочей школьной мелочевки отложил на завтра. И очень неторопливо, взяв по дороге две бутылки пива и половину копченой курицы, направился домой.
Матери не было. Он вздохнул с облегчением и пошел мыться. Нужно было смыть с себя полуторамесячный слой грязи — в речке какое ж мытье?
Райская жизнь кончилась. Настала пора вновь приспосабливаться к материнскому графику, врать о школьных успехах, не допускать общения матери с учительницами. Настала пора стричься… Он собрал на затылке хвостик свежевымытых светлых волос, подошел к зеркалу — вроде ничего. Значит, пусть будет хвост. Из школы за это не выгонят, а мать со своими понятиями о мальчиковой прическе пусть уже один раз угомонится!
К ее приходу сын нормально пообедал — яичница из четырех яиц! салат из помидоров с огурцами! пиво с копченой курицей на сладкое! — и читал ту самую книжку, которую бросил на середине, сбегая в лес.
— Мишунчик! — воскликнула она, увидев из прихожей длинные ноги, протянувшиеся на полкомнаты.
И, встав в дверном проеме, она с восторгом смотрела на сына.
— Мишунчик, я чуть с ума не сошла! Как ты мог ни разу не позвонить? А если бы с тобой что-то случилось? А я бы не знала?!
— Ничего бы со мной не случилось, — ответил Мерлин. — Я о-кей.
— Мишунчик…
Он ненавидел это имя. И ненавидел дурацкую древнюю песенку, которую она пела ему, маленькому: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?»
— Мишунчик, ведь в среду — в школу! Нужно купить тебе брюки, рубашки…
— Не нужно. Я все уже купил.
Он был строг, потому что начнешь
Объяснить ей что-либо было совершенно невозможно.
Материнская любовь была такова, что в присутствии матери Мерлину явственно не хватало кислорода.
Женщина, все еще стоящая в дверях, смотрела на него с невыразимой нежностью. Так, пожалуй, смотрят только на новорожденного младенца, отношения с которым еще не выстроены и всякий его писк вызывает восторг и блаженство. Каждая любовь, слетев с вершин восторга чуточку пониже, становится более деловитой и ищет для себя хороших проявлений в материальном мире; стирать пеленки, улыбаясь, и не делать из этого вселенской драмы — вот образец проявления такой любви.
Мерлин был поздним и единственным ребенком, ребенком вымечтанным, вымоленным, драгоценным. Но мечта сбылась именно так, как желала женщина: она просила о ребенке, которого можно пеленать, тетешкать, агукать с ним и обожать его счастливые улыбки. И она до сих пор любила очаровательного годовалого мальчика. Верзила в кроссовках сорок шестого размера казался ей маской — вроде тех масок с заячьими, медвежьими и кошачьими мордочками, которые она совсем недавно покупала для новогоднего карнавала в детском саду. На самом деле верзила был нежным и беззащитным ребенком, которого нужно опекать на каждом шагу. И она честно пыталась!
— Мишунчик… Я пельмешки купила… в холодильнике колбаска, яички…
— Я уже поел.
Она шагнула в комнату и увидела на табурете возле диван тарелку с объедками.
— Мишунчик, я сколько раз говорила — ты должен есть суп…
Мерлин промолчал. Он ненавидел материнские супы — она так и не выучилась их варить. В гостях у Кузьки он наворачивал борщи ее деда, отличного кулинара, так, что за ушами трещало. А мать умудрялась испортить простой молочный суп с лапшой — возможно, еще и тем, что называла этот странноватый и сладковатый супец «лапшичкой». «Лапшичка» была постоянным кошмаром детских лет — как «кашка», в которую мать превращала обычную нормальную гречневую кашу, как «котлетки» — кто-то выучил ее жарить толстенькие безвкусные котлеты, якобы страсть как полезные для детского пищеварения. Все это стряпалось с огромной любовью, но вкуснее от той любви не становилось.
Но у Мерлина была совесть, и он честно продержался до ночи, не огрызаясь и не противореча. Он умом понимал, как нервничала мать все эти недели. Она знала, что с сыном ничего не случится, прошлым летом он тоже уходил из дома и жил под лодкой, но беспокойство было ей необходимо: волнуясь, она ощущала себя настоящей матерью.
На следующий день Мерлин стал искать одноклассников. Нужно было узнать все новости и морально подготовиться к первому сентября. А какая подготовка без пива?
— Пошли, — сказал Мерлин Сереге и Сашке. — Я выставляюсь.