Семья

Трускиновская Далия Мейеровна

Мерлин, слушая, ощутил в себе необъяснимую злость. Не такую, которая, лишив разума, кинула душить Бонга, не такую сильную, и все же… Он решительно не желал слушать о человеке, которому все еще принадлежала Джимми — душой и, возможно, даже телом.

— А после пятого июня я окаменела, — сказала Джимми. — Все сразу, все сразу… Они ехали с Невзоровым, на встречку вылетел какой-то пьяный идиот… Невзоров выжил! Только руку и ключицу сломал. А он — три дня в реанимации, сепсис… и — все… А я не могла прийти! Мать уже с ног валилась, отец уже был совсем плохой, ничего не понимал… Ну

и вот — пятое июня. Пятое июня!

— Да, — сказал Мерлин. Что-то в памяти забрезжило — только, кажется, второе июня.

— Я кляла себя за то, что столько времени проводила дома, а не с ним. Ну да, отец! Но мама, дядя Лева, тетя Галя, тетя Люся — все дежурили… и за продуктами ходили… меня бы отпускали, если бы я только попросила!.. Я должна была быть с ним и тогда, там было мое место, рядом с ним… и мы бы ушли вдвоем, и так было бы лучше для всех… И Марк… Они расстались с Соней, он ей признался, что любит меня, а она как раз стала поглядывать на Невзорова… Марк был рядом все это время, он три года просто был рядом, а потом… потом я поняла, что этот траур сведет меня с ума. Нужно было что-то с собой делать, пока я еще в своем рассудке! А Марк был рядом…

Мерлин молчал.

Он никого и никогда в жизни не терял. Ему было трудно понять — оставалось только верить.

Только вот что-то важное второго июня потерял…

Руки сами нашарили нож. Руки были умнее головы, они знали — нужно чем-то занять себя, чем-то отвлечь себя от странных Джимминых воспоминаний, вызывающих злость.

— Мы, конечно, расстались. Иначе и быть не могло. Потом был еще один человек — и все равно ничего у меня не получилось. Марк уехал к родителям в Иркутск, женился, развелся… у него двое детей, если тебе это интересно… И он хочет, чтобы мы опять были вместе… Влад!..

Джимми схватила Мерлина за руки — через весь стол. Он окаменел.

— Влад! Ты же — Влад! Я знала, что ты вернешься! — воскликнула Джимми. — Понимаешь, знала! Все совпадает! Ты просто был обязан вернуться! Ну да, сбылось, вымолила… И вот — все напрасно. Мне тридцать пять — сколько я еще буду корчить из себя девчонку? Я хотела сохранить себя — такой, какую ты любил! А скоро тридцать шесть. Ты должен это знать — я ждала тебя… и теперь я вижу, что все напрасно… Ты никак не можешь вспомнить! И между нами — эти почти восемнадцать лет! Влад! Забудь о них — хоть на одну ночь, слышишь? Забудь! И больше ты никогда меня не увидишь!

Мерлин вздохнул. Он чувствовал, что между ними — преграда. Взволнованная, почти безумная речь Джимми, ее дрожащие руки, ее настойчивый взгляд не могли расплавить эту преграду. И снова сдвинулись пласты памяти, снова что-то показалось сквозь ледяной верхний слой…

Девочка на велосипеде?..

— Маришка, — произнес он. — Маришка моя, Маришка…

Он не собирался называть Джимми этим именем — оно само возникло, из трещинок памяти пробилось, выскользнуло и прозвучало.

— Так меня только один человек называл… — Джимми посмотрела на него даже с испугом. — Только один человек!.. Мерлин, что это?..

Она смотрела на порезанные бутерброды.

Мерлин поделил их на аккуратные квадратики — как раз такой величины,

чтобы на один укус маленькому ребенку. Руки вспомнили эту манеру резать бутерброды, чтобы уговорить девочку, не желавшую есть один большой, съесть понемножку много маленьких. Руки выстроили эти кусочки в очередь — такая очередь очень забавляла малышку…

Он сам не понимал, почему сделал это. А она вдруг поняла.

И только тогда их взгляды встретились.

Узнавание было для нее — как болезненная вспышка света прямо перед глазами.

— Так это ты? — жалобно спросила она. — Правда — ты?.. Не может быть…

— Я не мог тебя оставить. Я знал, что однажды пригожусь, — ответил тот, кто прятался в пластах. — Я очень люблю тебя, Маришка.

— И я люблю тебя.

И они долго смотрели друг на друга — пока не ощутили, что с вершины, на которую вдруг оба взлетели, начинают потихоньку спускаться на землю, и пик наивысшего взлета понимания миновал.

Пальцы Джимми разомкнулись. Мерлин опустил глаза. Тому, кто говорил его устами, предстояло прощание — второе в судьбе. Первого он не осознал толком, и вся боль грядущей разлуки маячила за вторым. Но нужно было успеть сказать главное — и он испугался, что не успеет. Маришке было очень плохо, она во второй раз потеряла то, что давало силы жить, и в эти минуты самая стойкая, самая терпеливая любовь бессильна помочь. Где-то ждал мужчина, который в последний раз попытается отогреть девочку, — Господи, сделай же так, чтобы у него получилось!

— Я ухожу, ухожу… — торопливо сказал кто-то устами Мерлина. — Ты не думай, это уже навсегда… А ты поезжай к Марку! И никогда больше в этот город не возвращайся!

— Да… — ответила растерянная Джимми. — Ты прости меня… пожалуйста…

— Ты меня прости…

И снова рассыпались на кусочки чужие воспоминания и чужие слова — как рассыпается при утреннем переходе из сна в явь такая, казалось бы, логичная и сюжетно безупречная история. Тот, кто произнес слова, ради которых ждал столько лет, уступил ненадолго занятое место — как уступал всем и каждому всю свою непростую жизнь.

— Я пойду, — сказала Джимми. — Не надо меня провожать, я сама.

Время было не детское — второй час ночи.

Они вместе вышли в коридор. Кухонная дверь была открыта, на кухне было темно. Мерлин подумал: мать совсем рехнулась, сидит в потемках, может, даже задремала, нужно разбудить ее и заставить лечь по-человечески. Он зажег свет и увидел пустую кухню.

— Ты что? — спросила Джимми.

— Мать куда-то подевалась.

— Как это — подевалась?

— Я думал — она тут сидит. А ее нет.

— К соседям зашла? — предположила Джимми.

— Она с ними не дружит.

Склока возникла два года назад — Мерлин повадился врубать музыку на полную мощность. Мать, обычно тихая, так яростно вступилась за сына, что до сих пор соседи с ней не разговаривали.

Мерлин, предположив, что она как-то незаметно прокралась в закуток, пошел заглянуть. Матери там не было. Наконец у него хватило ума посмотреть на вешалку. Пропало пальто.

— Я больше не могу! — пожаловался он. — Что эта тетеря еще вытворит?! Куда ее понесло?!