Семья
Шрифт:
Меган последовала за Лауфордом в битком набитую народом приемную.
Лица пациентов выражали разную степень страдания и измученности. Какая-то крупная женщина с татуировками на голых руках кричала на сидящую в регистратуре сестру. Со всех сторон слышался надрывный кашель, детский плач, астматическое дыхание. Некоторые лица Меган узнавала. Вот женщина с циститом, у этого мужчины гипертония, у девочки астма — как и у многих детей, которые дышат городским воздухом. Господи, подумала Меган, сколько же людей ждут своей очереди на прием к врачу!
— Вам предстоит нелегкое утро, — сказал доктор Лауфорд, как будто отвечая
Стараясь не выдать чувств, Меган вслед за доктором снова вошла в свой кабинет.
— Это Хокни, а не Харли-стрит, — продолжил наставлять ее Лауфорд. — Семь минут на пациента, вам понятно? И неважно, какая у него болезнь: чума или прыщ на заднице. Вошел — семь минут — вышел. Пока Господь не дарует нам сорокавосьмичасовые сутки или мы не найдем себе работу в частном секторе, у нас не остается другого выхода. Семь минут — вот все, что мы можем для них сделать.
— Конечно.
Лауфорд бросил на нее раздраженный взгляд и вышел.
Чтобы оказаться в этом маленьком кабинетике, Меган пришлось так много трудиться! Но теперь она начала сомневаться, сможет ли выдержать этот последний год с Лауфордом, который следил за ней и отмечал все малейшие промахи. Она слышала, что клиники охотно принимают на работу молодых практикантов по единственной причине — таким путем они получают даром еще одного врача. Но на самом деле никто из этих старых хрычей, каким бы он ни был плохо оплачиваемым и циничным, вовсе не жаждал взваливать себе на шею практиканта, который только усложнял его и без того нелегкую жизнь. Без нее здесь всем явно будет лучше. Меган чувствовала, что Лауфорд только и ждет, когда она совершит какую-нибудь глупость, и тогда он сможет со спокойной душой от нее избавиться.
Но пикантность ситуации заключалась в том, что, по всем признакам, Меган уже совершила глупость. Причем такую глупость, в которую сама едва могла поверить.
Сегодня утром, во время обязательной встречи за чашкой кофе с Лауфордом (Меган обязана была дважды в неделю встречаться с ним для обсуждения своих успехов в профессиональной деятельности — или отсутствия оных), она вдруг вынуждена была извиниться и выскочить в туалет, где ее вырвало. Но только вечером, когда она с больной спиной возвращалась в свою маленькую квартирку, она окончательно убедилась в том, что сильно сглупила.
Да, это невозможно. Да, срок еще слишком маленький. Но…
В животе она почувствовала толчок.
2
— Ах, дорогая, ты еще слишком молода, чтобы иметь ребенка, — сказала мать Меган. — А я еще слишком молода, чтобы стать бабушкой.
Меган вычислила в уме, что ее матери сейчас должно быть шестьдесят два года, хотя последние шесть лет та говорила всем, что ей немногим за пятьдесят. В своей терапевтической практике Меган встречала бабушек из бедных лондонских пригородов, которые были в том же возрасте, что и Кэт, и даже в том же самом возрасте, что и Джессика, — все эти «малышки» чуть-чуть за тридцать, у которых процесс деторождения начался в тот самый момент, когда им это позволила Мать-природа, хотя городской средний класс считал такой возраст еще совсем детским. Но факт оставался фактом — вид у Оливии Джуэлл абсолютно не ассоциировался с представлениями о бабушке. А почему бы и нет? Ведь ее
Мужчины все еще поворачивали головы ей вслед. И вовсе не из-за прежней славы (которая исчерпала себя уже лет двадцать назад), а благодаря тому, как она выглядела. Густые черные кудри, белоснежная кожа, огромные голубые глаза. Внешностью она чем-то напоминала Элизабет Тейлор, если бы та выиграла сражение с лишним весом, или Джоан Коллинз — перед тем как та отправилась в Голливуд. Роскошная английская роза (отцветающая, конечно), но все же еще не утратившая былого блеска.
— Ребенок отравит всю твою жизнь, — продолжала Оливия, с удовольствием разглядывая свою младшую дочь. — Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то отравлял тебе жизнь?
Когда ее родители встретились в Королевской академии драматического искусства, Оливия считалась безусловным лакомым кусочком. Да и Джек был без преувеличения красивым молодым актером, высоким, стройным и подтянутым — после двух лет службы в военно-воздушных войсках и успешной карьеры в модельном бизнесе (сигареты, клубный пиджак, самодовольная ухмылка на губах, полная раскованность в движениях). Хрупкая же, фарфоровая красота Оливии в условиях послевоенного аскетизма казалась чем-то атавистическим, особенно когда в моду внезапно вошли пышногрудые блондинки.
Преподаватели и одноклассники, глядя на Оливию, замирали от восторга, позже то же самое делали критики, которым нравилась ее капризная, топающая ножкой Корделия в «Короле Лире». Если Джеку все, не сговариваясь, предсказывали в будущем тяжкий труд и вечные вторые роли, то уж Оливия, по их мнению, была просто приговорена к славе. По иронии судьбы в жизни все получилось далеко не по предсказанному сценарию.
После нескольких лет мелькания на заднем плане в английских фильмах, ностальгически воспроизводящих Вторую мировую войну, — то в роли курящего трубку капитана в мешковатом свитере, который шел ко дну вместе со своими матросами, то в роли ревматического военнопленного, застреленного в спину монахиней при попытке к бегству, то в роли хромого руководителя самолетного звена, самоотверженно защищающего кентские небеса, — Джеку Джуэллу посчастливилось заполучить роль всей своей жизни.
А именно: почти двадцать лет он играл роль овдовевшего отца в телевизионной драме Би-би-си «Все рыбы в море», причем играл так долго и усердно, что Меган, самая младшая из его дочерей, едва помнила, чтобы он появлялся в домашних стенах. Он до такой степени вжился в роль отца, обожающего своих экранных детей, что почти забыл о детях настоящих. К тому времени, когда его дочери достигли подросткового возраста, он стал узнаваемым лицом нации, в то время как Оливии так и не довелось сыграть ни одной из предсказанных ей блистательных ролей.
— А отец был бы рад, — сказала Меган, намеренно провоцируя мать упоминанием о ее бывшем муже. — Вот отец был бы счастлив стать дедушкой.
Оливия стрельнула в дочь подозрительным взглядом.
— Ты ему еще не говорила? — с беспокойством спросила она.
— Разумеется, нет. Но даю руку на отсечение — он был бы счастлив.
Тогда Оливия Джуэлл рассмеялась.
— Это потому, что он всего лишь глупый мягкотелый негодяй. И потому что его совершенно не волнует, как это может отразиться на твоей жизни. Я уж не говорю про твое хорошенькое молодое тело.