Сендушные сказки (сборник)

Прашкевич Геннадий Мартович

– Почему не сказал?

– Я ж только догадывался.

– Ну ладно, оставим. – Свешников устало присел на лавку. Попросил: – Глянь, что у помяса кипит в горшке.

Гришка громыхнул крышкой и ошеломленно отшатнулся от ударившего в нос скверного духа.

– Зелье колдовское? Аптах ты?

– Да нет! Не колдун я. А варится холгут! – Помяс в отчаянии вскочил, сунул в темное кипящее варево длинную деревянную ложку. Попробовал, выпучивая глаза. – По бедности своей ничего не имею, питаюсь скаредной пищей.

Теперь опешил Свешников:

– Как холгут?

– Зверь, зверь такой, – затрясся помяс. – Турхукэнни, корова подземная!

– Нет,

ты слышь, Степан? – оскалился Гришка Лоскут. – Вот ты вел нас, мы шли, совсем не веря, а холгут был, только его помяс съел.

– Как такое посмел? – вскочил Свешников.

Будто не было долгих дней трудного лыжного перехода, вскочил, вырвал длинную ложку у растерявшегося помяса. Глиняный неаккуратный горшок курился на печи, дрожал в нетерпении, крутились в кипятке бурые куски.

– Где такое добыл?

– Да рядом. На берегу.

– Правда холгут? Корова подземная?

– Он, он! Холгут! С рукой на носу! – трясся, дергался помяс, языком подпирал небритую щеку от большого усердия угодить.

– Как добыл такого большого? Он идет, земля вздрагивает.

– Да сам разбился. Там на берегу полоска ледяная, песчаная, называется чохочал. Ну, шел зверь и грянулся вниз с обрыва. А высоко. Лед твердый и зверь тяжелый. Сразу насмерть, весь поломался, застыл на морозе. Теперь питаюсь.

– Небось, и человечину жрал? – остервенился Лоскут.

– Что ты! Что ты!

Глухо.

Вваливаясь в избу, казаки напустили холоду.

Смеясь, окружили горшок. С отвращением принюхивались, оторопело качали головами – ну, дивен, дивен божий мир! Только вчера совсем без края снеговая равнина, в небе отсвет далеких юкагирских костров, а сегодня – русская изба. Только вчера загадочно и жестоко зарезанный в урасе вож, а сегодня – нежданно и счастливо обретенный травник. Только вчера всеобщая неясность, томление, мгла, а сегодня – мясо старинного зверя.

Дивны дела твои, Господи.

По-другому поглядывали на Свешникова.

Вдруг почувствовали: запахло большой удачей.

Даже Микуня расхрабрился, прикрикнул на трясущегося помяса:

– Часто приходят писаные?

Помяс еще сильнее затрясся:

– Присовокупи еси велие милосердие во всем… Всякого приходящего к тебе не оскорбляющи ни в чем… Один сижу, – зашептал, бегая глазами. – Писаные, какие были, все откочевали. В сторону дальних уединенных речек откочевали. Если вернутся, только к лету. – Выпучив выпуклые глаза, уставился на Свешникова. – Положим же паки надежду на всемиластиваго в щедротах… Он же избавил своего Израиля, бывшаго во многих работах… В сендухе много озер, – шептал, вздрагивая. – На веретьях сухих пески хрущеватые. А по пескам пасутся подземные коровы. Выходят вдали от человеческого глаза прямо из-под земли. Выходят наружу шумно, с громом и с трясением земли, но сами по себе тварь безвредная. – Косился на мрачного Лоскута. – Сего ради премудрым своим промыслом и правдою все устрояет… И аки коня браздою, тако и нас тацеми бедами от грех возражает… – Пояснил, трясясь: – Я помяс. Лисай звать. Всякие травки знаю. С таким знанием не оцынжаешь в сендухе.

– Нам дашь травку? – жадно сглотнул слюну Микуня.

Не обращая внимания на вопли и смятение гологолового, отворачиваясь от бьющего в нос пара, Ганька Питухин недоверчиво выбросил вонючую носоручину собакам. Подмели избу, внесли сумы с припасами, выставили на стол настоящую посуду. Помяс задрожал:

– И сольца есть?

Кафтанов шлепнул

помяса по руке:

– Куда лезешь первым? Ишь, сольцы ему захотелось! Сам, небось, сольцу в Якуцке брал пуд по пяти копеек, а теперь та сольца сильно вздорожала, Лисай. Теперь за ту сольцу кладут до двадцати копеек. Вот как повернулась жизнь. Да еще пошлина, чуть не полукопейка с фунта. – Хитро поиграл глазами. – Ты тут дикуешь, а цены на Руси растут.

Перехватив сердитый взгляд Свешникова, кивнул:

– Ладно, бери.

Благостно.

– Аще бы не тако нас возражал, и зверей бы дивиих горше были… И паки бы вконец друг друга и брат брата не любили… – Помяс обильно потел. Завороженно дергался. Тянул кипяток, настоянный на шиповнике, шептал: – Что же нас и так лютее и жестокосердее? Кое естество в безсловесных?.. И кто может исчести, колико бывает над нами смертей безвестных?..

Пояснял, трясясь: «Я – помяс».

Пояснял: из рода потомственых помясов.

И отец, и дед были потомственными травниками.

Вот, пояснял, посылан в Сибирь строгим государевым наказом, на то есть специальная память. Учился травному делу у деда своего, у известного помяса Федьки Устинова. А тот дед был такой: слышал явственно рост трав, зарождение всего живого. И он, Лисай, в него пошел. Меня сам князь Шаховской-Хари Семён Иванович, вдруг похвастался, воевода енисейский, человек, шествующий путем правды, скромный и простодушный, послал на реку Большую собачью – принести особенно целебные травы, какие нигде больше не растут.

Как бы намекнул: близок к князю.

Князь Шаховской прост, широкой душой добр.

В Смутное время ссылался в деревни, потому как по некой ошибке сражался на стороне тушинского вора. А в одиннадцатом году воевал под Москвой в ополчении. По избрании на царство государя Михаила Федоровича послали князя Шаховского под Смоленск на поляков, там был жестоко ранен. За челобитную, в коей дерзко жаловался, что совсем заволочен со службы на службу, снова был выслан, теперь на Унжу. Здесь отдыхал душой – писал разные летописи, похвальные слова святым, каноны, послания. Одну за другой потерял трех жен, болели сильно. Женился в четвертый раз, но его развели. Тогда он написал умильные послания к патриарху Филарету и к тобольскому архиепископу Киприану с просьбой, чтобы все же позволили жить с четвертой женой. Выставлял как причину – молодость, невозможность жить без живой женщины. Вот, жаловался, я с первой женой прожил всего год – Бог взял. Со второй без малого год – снова Бог взял. И с третьей не больше года. Не успеваю, мол, и пожить с ними.

Служил в Тобольске. Потом по милости государя в Енисейске сел воеводой.

Рассказывая, Лисай причмокивал губами. Вот-де аптечный приказ в Москве велик, на всю Москву трав не напасешься, а на Руси всех лечить надо. Все больны, всех лечить надо, подтвердил. Князь Шаховской правильно послал на Собачью реку, тут множество сильных трав. Ошеломленно отворачивался от Лоскута. Опять страстно причмокивал губами. Вот у него во многих местах сендухи поставлены малые курульчики, а в них сложены запасы разных трав. Коренья да вершки, да и сам лист. Он, Лисай, тщательно перебирает траву, очищает от пыли, подсушивает у очага, но, конечно, на самом лехком духу, чтоб травка не зарумянилась. Сопя, обильно потея, похвалялся: у него травка разная. Есть, например, трава пушица. А есть бронец красной. Ну, конечно, изгоны, людены жабные. Он знает, кого от чего лечить.