Сенешаль Ла-Рошели
Шрифт:
— Эту не трогать, — бросаю я через плечо и подхожу к окну, завешенному плотной темно-синей шторой.
На центральную площадь прискакали три всадника. Если не ошибаюсь, это люди Оливера де Клиссона. Значит, скоро прибудет и он сам в компании коннетабля Франции.
— Начинайте, — отдаю я последнее распоряжение и спускаюсь на первый этаж, в кухню.
Там у камина, в котором над огнем висят два котла, большой, литров на десять, и поменьше, на три-четыре, хозяйничает старуха в мятой рубаху из грубого, но беленого холста. Ей уже нечего бояться.
— Налей мне в таз теплой воды, помоюсь, — говорю ей.
— Сейчас, шевалье, — произносит она и продолжает помешивать большой деревянной ложкой с очень длинной рукояткой в меньшем котле.
Постучав ложкой по краю
— Давно у них служишь? — интересуюсь я.
— Сколько себя помню. Родители нынешнего господина взяли меня девочкой, когда моя семья перемерла с голоду, — отвечает старуха.
— Не было желания уйти? — спрашиваю я, потому что не смог бы прожить всю жизнь на одном месте, с одними и теми же людьми.
— А куда?! — произносит она в ответ.
И то верно. Здесь, по крайней мере, с голоду не умерла.
Тома приносит мыло и бритвенные принадлежности. Он, кстати, умеет брить, но я предпочитаю делать это сам. Становится не по себе, когда другой человек водит по горлу острой бритвой. Слишком много видел перерезанных глоток. И еще Тома, наверное, единственный, кого не удивляет моя чрезмерная по меркам данной эпохи чистоплотность. Он считает, что чистоплотность — один из признаков знатного и богатого человека.
Побрившись и помывшись, выхожу во двор. Там мои бойцы сортируют добычу. Самое ценное — золото, серебро, драгоценные камни, дорогие ткани, меха — будет отложена для меня. Как командир, я получу треть от всей добычи отряда и, поскольку делиться с Бертраном дю Гекленом не придется в силу нашей с ним договоренности, мне добавят еще и треть причитавшейся ему трети. Остальное бойцы поделят между собой. Двое арбалетчиков опаливают подожженными пучками соломы двух зарезанных свиней. Мертвые свиньи кажутся длиннее живых. Возле туш сидят шесть гончих, которых я взял в поход для несения сторожевой службы, провожают взглядами пучки горящей соломы. Собаки знают, что скоро им что-нибудь перепадет от этих туш.
Тома подводит моего коня, который ел сено, привязанный возле входа в конюшню. Я вскакиваю в седло, еду поприветствовать начальство. Постоянно зеваю, но спать, как ни странно, не хочу.
Коннетабль Франции Бертран дю Геклен уже прибыл на центральную площадь. Его сопровождают только командиры отрядов, которым не надо суетиться, и так получат свою долю. Остальные рыцари и оруженосцы разъехались по городу в поисках добычи. Город маленький, на всех не хватит, тем более, что самые жирные куски захватили мои бойцы. На крыльце ратуши стоит мужчина лет сорока пяти, с большой головой, покрытой черными с проседью, короткими, курчавыми волосами. Борода у него тоже курчавая и короткая. Желто-зеленое котарди не полностью зашнуровано. На ногах черные пулены с длинными, загнутыми вверх и назад носами, какие обычно носят молодые модники. Может быть, впопыхах сыновьи обул?! Скорее всего, это мэр города. Вчера он позволил себе высокомерно отказаться от нашего предложения сдаться. Сейчас стоит один, мнет в руках зеленую шапку. Бертран дю Геклен останавливается перед ним, что-то спрашивает. Из-за цокота копыт по брусчатке я не слышу ни вопрос, ни ответ. Ответ был неправильный, потому что Оливер де Клиссон, заехав на коне по трем каменным широким ступенькам на крыльцо, одним ударом меча сносит мэру голову. Она катится по крыльцу, разбрызгивая алую кровь, потом прыгает по ступенькам и замирает на брусчатке. Выглядит это действо очень комично. Голова, отделенная от тела, теряет значимость, приобретая что-то шутовское. Типа жестокой сценки «споткнулся-упал», которая у наблюдателей вызывает сперва улыбку. То, что упавшему очень больно, доходит во вторую очередь. Если доходит. Наверное, забавно и самой голове. Мозг ведь еще живет, пытается понять, почему окружающая обстановка так странно вертится, а когда осознает случившееся, умирает. А может быть, не успевает осознать. Жаль, уточнить не у кого. Зато тело очень серьезно, основательно, тяжело рухнуло вперед и съехало по углам ступенек к ногам жеребца коннетабля Франции. Конь, почуяв кровь, тревожно
— Я не поверил, когда сказали, что ты уже в городе! — честно признается Бертран дю Геклен. — Как ты проник в него?
— Как обычно — божьими молитвами, — отшучиваюсь я.
— Ты обещал научить меня, — так же шутливо произносит коннетабль.
— Ты их и без меня знаешь, — отмахиваюсь я.
Польщенный Бертран дю Геклен говорит своему другу Оливеру де Клиссону:
— Уверен, что среди его предков были бретонцы!
Наверное, в арсенале бретонского рыцаря это высшая похвала.
— Ты разрешишь нам поселиться в каком-нибудь приличном доме? — ерничая, продолжает Бертран дю Геклен.
Мои арбалетчики наверняка уже выгребли все ценное из захваченных домов, поэтому говорю:
— Занимайте любой, кроме этого, — показываю на тот, который выбрал для себя. — Я прикажу солдатам, чтобы освободили.
— Спасибо за королевскую щедрость! — продолжает стебаться коннетабль Франции.
У него прекрасное настроение. В Париже Бертрана дю Геклена встречали, как самого знаменитого героя за все время существования королевства Франция. Щедрость короля Карла Пятого не имела границ. В пределах разумного. Зависть знатных придворных — тоже, причем без всяких пределов. Как подозреваю, худородному бретонскому рыцарю последнее было даже важнее. И новый поход развивается как нельзя лучше. До сих пор нам просто сдавались. Теперь есть еще и быстро захваченный город не из самых слабых. В нем проведут показательную экзекуцию, после чего население других городов по мере приближения нашей армии будет проникаться всё большей любовью к королю Франции.
— Сейчас закатим пир да такой, что враги позавидуют! — грозно обещает Бертран дю Геклен и оказывает великую честь: — Ты будешь сидеть по левую руку от меня!
По правую всегда сидит побратим Оливье де Клиссон. Это если с нами нет никого из герцогов, которые и так делают коннетаблю одолжение, разрешая сидеть в центре. Точнее, своему родственнику Карлу Пятому, который заставил их подчиняться бретонскому рыцарю.
— Вечером — с удовольствием! — говорю я. — А сейчас позволь мне поспать немного. Всю ночь на ногах, глаза слипаются.
— Конечно-конечно! — позволяет он и добавляет шутливо: — Можешь спать до тех пор, пока не доберемся до следующего города!
Командиры отрядов дружно гогочут, а потом едут вслед за своим предводителем к богатому дому, расположенному рядом с мэрией. Там во дворе мои арбалетчики грузят на телегу тюки с награбленным. Я крикнул им, чтобы уматывали с добычей оттуда, и вернулся в «свой» дом.
Во дворе заканчивают разделывать свиней. Арбалетчикам помогают двое слуг-мужчин, покорных и суетливых. В любой момент, за любую погрешность и даже кривой взгляд их могут убить, поэтому ведут себя крайне угодливо. На втором этаже правого крыла, где находятся комнаты слуг, раздавались специфические стоны. Может быть, это ублажают жену одного из тех, кто разделывает свиней. Если не хватило смелости погибнуть в бою, защищая свою семью, место тебе под кроватью, на которой победитель будет делать с твоей женой, что захочет. И, может быть, ей это даже понравится. Шесть гончих лениво вылизывали кровь из впадин в брусчатке, не обращая внимания на сваленные кучей кишки. Обычно кишки идут на колбасу, а у бедняков и так съедаются, промытые, порезанные и поджаренные с луком. Но захватчику позволено быть расточительным.
В холле меня ждал Тома.
— Сеньор изволит завтракать? — интересуется слуга.
Он упорно называет меня сеньором, хотя сеньории у меня пока нет, так, отдельные фрагменты.
— Есть холодное мясо, копченая рыба, сыр и прекрасное белое вино, — продолжает Тома.
Судя по его повеселевшим глазам, на счет качества вина можно не сомневаться.
— Давай сыр и вино, — говорю я и сажусь за стол, во главе его.
Обожаю сыр со сладким вином. Аборигенам это не кажется извращением. Они всё употребляют с вином, даже жидкую пищу, как русские всё едят с хлебом, даже макароны.