Сеньор Вольто

Шепард Люциус

«ТЫ ВИДИШЬ? ДАЖЕ ЭТОТ МАЛЬЧИШКА БОЛЕЕ МУЖЧИНА ЧЕМ АУРЕЛИО УКЛЕС!»

Я не помню, кто сказал, что все объяснимо в терминах поведения маленького мальчика — думается, что замечание сделано относительно функционирования космоса, а не только о действиях человеческих существ, но, конечно, оно было вполне приложимо в тот момент ко мне. Вздорная ярость овладела мной и я протянул руки, намереваясь схватиться за клеммы, однако мальчишка шагнул между мной и Тито и потребовал пять лемпир.

Мой гнев был таким, что даже плата за привилегию получить удар током не отпугнула меня. Я вытащил несколько бумажек, швырнул мальчишке, потом отпихнул его в сторону и предстал перед Тито. Устрашенный выражением его лица, я заколебался. Со своим лицом, скрытым под соломенной шляпой, с батареей, привязанной к сбруе из металла и кожи, с кабелями, проходящими по его рукам и бесформенными черными клеммами, торчащими вместо ладоней, он выглядел воплощением тайной угрозы. Группа работяг окружила нас, придавая сцене ритуальную симметрию, и другие просачивались между ларьков, любопытствуя, как я думал, направленности оскорбления Тито. Среди них я узнал шефа тюрьмы, пожилой седовласой версии тех коренастых непривлекательных мужиков, что в этот самый момент пьянствовали на моей площадке. Презрение старика ко мне было особенно ядовитым, и я не смог заставить себя отступить от вызова Тито под его взглядом.

Я помню, что схватился за клеммы, услышал

слабое шипение и жужжание напряжения, пока легкое покалывание электричества на моих ладонях превращалось в боль, и я так же помню, как боль становилась сильнее, в глазах все стало красным, поле зрения сузилось, оставив лишь нижнюю половину лица Тито, его зубы оскалены в улыбке, как если бы эта боль перетекала из его плоти в мою. Это чувство, эта боль — или какая-то неизвестная сила, для которой боль была побочным продуктом — оставляла тело Тито и входила в мое тело, усиленная тем, что его выражение становилось все более удивленным и… — он, похоже, тоже осознавал смену ветра. Вскоре я мог слушать лишь звук гнусавого хныканья моей нервной системы, словно какое-то отчаявшееся насекомое попало в ловушку моего уха. Трясучие спазмы проплывали по моим рукам. Сердце взбрыкивалось и запиналось. Ладони горели огнем и пламя вонзалось мне в грудь, корежило кости. Я хотел отпустить клеммы, я хотел отпустить, и на мгновение мне показалось, что я смогу это сделать. Что подавило этот импульс, я не могу сказать. Частью упрямство. Упрямство и страх еще большего унижения. И все же в мое сопротивление был вовлечен и другой элемент, и посреди боли некий пузырь ясности мгновенно обволок меня, позволяя мне понять, что это мог быть за элемент. У меня было чувство, что я нахожусь под охраной, под какой-то защитой, и у меня также возникло впечатление, что я каким-то образом связан с защитной силой и поэтому гарантирован от возможности нанесения смертельного вреда. Потом ясность испарилась. Моя голова страшно затряслась, глаза, казалось, как сухие орехи болтаются в своих глазницах. Струйки дыма зазмеились между пальцами и осознание, что моя плоть начинает поджариваться, это последнее, что я помню.

x x x

Позвольте мне, леди и джентльмены, высказать тезис, намекающий, что не электричество изменило меня, а нет сомнения, что я изменился, ибо очнувшись в госпитале, с забинтованными обожженными руками, с пальцами красными, словно томаты, и намазанными мазями, я совсем не был, как можно было ожидать, обуреваем стыдом и раскаяньем от того, что произошло на блошином рынке, но, скорее, демонстрировал чрезмерное спокойствие и прагматическую оценку как самого события, так и моих проистекающих из него ранений… поэтому позвольте мне намекнуть, что электричество скорее открыло меня для изменения, что точный вольтаж, прошедший сквозь клеммы Тито, сделал так, что я стал доступным для некоего существа, возможно дьявольской природы, либо одного из тех загадочных созданий, которого собаки и наркоманы видят, когда поднимают головы от ступорозного созерцания таракана или пятна на полу или в углу потолка и тем самым видят продвижение по комнате некоей неосязаемой другими диковины. Разумеется возможно, что моя неестественная устойчивость разума была следствием сумасшествия или физического ущерба, однако я пришел к мысли, что ощущение единства, которое я получил, схватившись за клеммы, было свидетельством симбиотической связи или одержимости, потому что когда я вскоре после полуночи покинул госпиталь и пошел по городу, то, хотя я был основательно знаком с изрытыми мостовыми и маленькими магазинчиками, с неровным полумесяцем залива, с рядом хлипких баров, они одновременно казались мне новыми, а когда я подошел близко к моему отелю, с его формами, простыми, словно у детских кубиков, когда я вошел и увидел широту стойки бара из красного дерева с прямоугольным порталом на стене за ним, сквозь который я обычно видел залив, и площадку-палубу, где еще сидели и пили Эспиналь со своими дружками, я обнаружил все это странным и новым, как если бы разделял свое зрение с другой душой, душой с исключительной страстью к жизни, жадной видеть каждую подробность этой знакомой — и все же незнакомой — сцены.

Самое строгое доказательство моего тезиса было еще впереди. Я зашел в бар, налил себе водки, и, пока зачерпывал кубики льда, Эспиналь оттолкнул свой табурет и прошел мимо меня, не произнеся ни слова. Он встал, говорю я вам, и все-таки он не сдвинулся с места. Было похоже, что он разделился на двух Эспиналей, один из которых направился по коридору к квартире, где я жил со своей семьей. Хотя и озадаченный подобным феноменом, я более-менее быстро припустился за ним, отметив, что его фигура несколько тускнее и прозрачнее той, что осталась сидеть, какая-то цветная тень. Теневой Эспиналь постучал в дверь моей квартиры (стук был беззвучным) и был немедленно принят моей женой, одетой в тонкий пеньюар, что должно быть был недавней покупкой — она еще никогда не одевала его при мне. Мне было не ясно, чему я являюсь свидетелем, я сомневался как в том, что это значит, так и в том, не следствие ли это моего дезориентирующего столкновения с Сеньором Вольто. Я отказывался признавать очевидное, то что у Эспиналя с Мартой любовный роман. Подождав минуту, я открыл дверь и стал красться в главную спальню. На постели было две Марты, одна спала на боку, а другая — несколько менее материальная и совершенно нагая женская фигура — взгромоздилась на Эспиналя верхом, подчиняясь ленивым толчкам его бедер, закрыв глаза и лаская собственные груди. При всей их страсти, не слышалось никаких звуков дыхания или телесного контакта, однако вид настолько поглощенной Марты, даже всего лишь фантомной, раздирал мне душу. Я был убежден, что это была по меньшей мере тень неверности, отражение действительного события.

Не любовь к Марте разожгла ярость моего сердца, скорее, наоборот, ярость, зачарованная открывшимся видом, открыла мне любовь. Кипящий ненавистью, я в смятении закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел лишь спящую Марту. Эспиналь и вторая Марта исчезли. Глядя, как она шевелится под простынями, я чувствовал, как мое страстное желание причинить вред Эспиналю сплетается с осознанием того, как мало я ее ценил, как я полностью ею пренебрегал. Я шагнул вперед, намереваясь выказать свою любовь и прощение, но вдруг заметил что-то под кроватью: электрошокер для скота, принадлежащий Эспиналю. Блестящий черный цилиндр с кнопкой спуска, который он обычно держал заткнутым за пояс. Значит он действительно был здесь, понял я. В моей жене. Его небрежность, отсутствие уважения, вызвавшего эту небрежность, все это навалилось на меня, как и фаллическая форма шокера — я подумал, не оставил ли он его здесь нарочно, чтобы лишний раз уязвить меня. Я подобрал цилиндр, и мой гнев, казалось, последовал в этом направлении, принял форму этой холодной черной палки. Не обращая внимания на боль в ладонях, я крепко схватился за рукоятку и представил, как вонзаю кончик в толстую шею Эспиналя, раз за разом нажимая на спуск. Как могла Марта заниматься любовью с такой жабой? Воспоминание о ее страсти еще пуще заострило мой гнев, и пылко желая продемонстрировать, что никто не может так ко мне относиться, я поспешил прочь из комнаты.

Гнев обуревал меня, как никогда прежде, освобожденный от своих обычных пут, однако войдя в бар, я приглушил

свое мстительное продвижение тем, что увидел на палубе-площадке. Освещенные лучами фонаря пятеро охранников, и среди них Эспиналь, сидели вокруг стола, болтая и смеясь, и эти же самые пятеро охранников, или, скорее, их цветные тени, уходили от стола в разных направлениях, исчезая в дверях и за углами. Как будто прозрачные духи отделялись от их тел и мчались по своим спектральным делам. В то мгновение. когда эти фантастические формы исчезали, другие такие же тени вставали и шли в направлениях, отличных от тех, что они выбрали раньше. Почти та же самая сцена повторялась снова и снова, как если бы сидящие охранники генерировали поток послеобразов… и не только послеобразов, сказал я себе. Пред-образов также. Картинок того, что должно произойти. Это были не просто мои измышления, ибо, пока я наблюдал, одна тень поднялась на ноги, достала ключи от машины из кармана брюк, отдала честь своим компаньонам и вышла в ворота, ведущие к стоянке, а другая отключилась, осев на стуле с разинутым ртом, ее грудь равномерно подымалась и опускалась. Однако же первая тень, что я видел, тень Эспиналя, была тенью действия, совершенного в прошлом. Электрошокер для скота был доказательством этого. Третий охранник вскочил в очевидной тревоге и могучей аркой замахнулся бутылкой пива в воздухе, словно показывая другим, как он покорил опасного преступника. Казалось, я лицезрею смешение прошедшего и вероятного. Означает ли это, что прошлое воплощает условия вероятного, что оно тоже изменяемо? Перед тем, как смог исследовать этот вопрос, гнев обуял меня снова. Я подошел к столу, держа шокер за спиной. Эспиналь поднял глаза. Удивление углубило морщины в уголках его глаз. Он что-то сказал своим коллегам, слова, которые я не расслышал, и они засмеялись. Как было у меня в обычае при подобном высмеивании, я мило улыбнулся, прикидываясь, что воспринимаю их смех, как выражение доброй дружбы, однако моя улыбка не была, как обычно, вымученной, ибо в данном случае она покоилась на фундаменте радостного и мстительного намерения. Эспиналь не побеспокоился посмотреть на меня, когда я подошел ближе, он только сказал: «Принеси нам еще пива, Аурелио.»

«Наверное, с чипсами и сальсой?», спросил я, и ткнул его в шею шокером.

Шок заставил Эспиналя хрюкнуть, сорвал его со стула и бросил ничком на стол. Руками он смахнул на пол пустые бутылки. Я ткнул его в бок, и его туловище спазматически дернулось, он часто застучал головою об стол. Он разинул рот, выпучил глаза, члены его задрожали. Обрадованный его ошеломленным выражением, дрожанием его мышц, я приготовился нанести третий разряд, но почуял движение позади и повернулся, чтобы увидеть, как другой охранник замахивается пивной бутылкой в мою голову тем самым движением, что я видел несколькими мгновениями раньше.

Вооруженный предвидением, я угадал направление удара и смог уклониться от него. Я вонзил скотский шокер в грудь охранника и тот, дергаясь, повалился на пол. Мой гнев сменился тем неестественным спокойствием, что охватило меня в госпитале. Пока оставшиеся охранники подымались на ноги, я выхватил пистолет Эспиналя из его кобуры и приказал им положить оружие на стол. Как только это было сделано, я приказал им нырнуть в бассейн. Они ругались и угрожали, но подчинились. Видя их таких беспомощных, когда над поверхностью торчали только их головы, а с волос капала вода, я подумал, не пристрелить ли их. Каким удовлетворением было бы видеть, как они идут ко дну, пока я пристреливаю их одного за другим! Хотя это желание и подпитывалось остатками гнева, оно не было импульсом ярости — я уже начинал сожалеть о своих несдержанных действиях, подумывая, возможно ли исправить ситуацию. Мне придется на время спрятаться, в этом нет сомнения. Наверное, помогут родственники Марты с островов в Заливе. Потом что-то стукнуло мне по затылку, да так, что белые искры посыпались из глаз. Теряя сознание, с гудящей головой, я ощутил, что падаю. Надо мной стояла Марта, все еще в ночной рубашке, держа бутылку с пивом. Она что-то сказала презрительным тоном, но слова были глухими, неразличимыми, словно она говорила из-за толстого стекла. Я услышал другие голоса, равно заглушенные. Охранники. Они собрались вокруг меня, и, когда они начали меня бить, казалось, что они бесконечно умножаются, производя сотни и сотни себе подобных теней, которые отделяются от их тел и спешат куда-то для выполнения неисчислимого количества миссий, двигаясь быстрее, чем это доступно человеку, словно Господь ускорил кинофильм мира, чтобы показать мне все, что может случиться, все разнообразие потенциальных судеб, ни одну из которых мне не понять.

x x x

Камера, в которой я очнулся, была пуста. Ни койки, ни унитаза; только дыра-сток в центре слегка вогнутого пола. Стены отстояли друг от друга не намного больше, чем мои разведенные руки, и были выкрашены в канареечно желтый цвет, который, казалось, усиливал вонь застарелой мочи. Роскошный золотистый послеполуденный свет косо сочился в узкое оконце, которое было сделано слишком высоко, чтобы дать вид на что-либо кроме прямоугольника безоблачного неба. Каждая часть моего тела болела. Засохшая кровь хрустела на губах. Время от времени мимо запертой двери камеры проходил охранник, в сопровождении спереди и сзади своих тенеподобных вариантов. Этот эффект, обратил я внимание, поблек — тени были, словно едва видимые газовые мерцания. Двигаясь осторожно, я привалился к стене, и уселся свесив голову, придавленный пониманием, что я человек конченный. Лучшее, на что я мог надеяться, это пытки, за которыми последует длительный срок в тюрьме. Зная грубую бесчувственность Эспиналя, прислушиваясь к бесчисленным историям, связанным с жестоким самовластием, с которым он действовал в стенах тюрьмы, я сомневался, что могу надеяться даже на это. Я с горечью и страстным желанием думал о Марте, и о своих двух сыновьях. О своем отеле я тоже думал. Я воспринимал его как некую тюрьму, что определяла и ограничивала меня, но теперь, попав в официальный застенок, этот сине-зеленый куб с океаном, распростершимся рядом, казалось, воплощал самую суть свободы. Слезы хлынули из моих глаз. Мне некого винить, кроме самого себя. Если бы я относился к Марте с уважением и любовью, она никогда бы не предала меня. Подобные мысли накапливались в моей голове, словно топкое месиво, словно куча несчастий и самоотрицания, и в слабеющем свете я погрузился в ступор, едва сознавая перемежающиеся голоса людей, проходящих по коридору. Один раз я поднялся, чтобы помочиться в дыру. Остаток дня я просидел без движения, опустошенный и униженный, скорее развалина, нежели мужчина.

Было уже темно, когда по коридору к моей камере подошел Эспиналь. Он наклонился к глазку, уставился сквозь решетку с непроницаемым лицом. Невыразительным, как у жабы, вы могли бы сказать. Однако и лицо жабы окрашено неким недоброжелательным простодушием, и хотя Эспиналь имел определенное сходство с упомянутым созданием, то ни недоброжелательство, ни триумф, вообще никакая эмоция, не выступала на поверхность из его глубин, словно присутствовало лишь его обрюзгшее тело, а душа плавала где-то в другом месте, вероятно прицепленная к одной из тех слабых теней, что происходили от него. Он молчал и тишина, казалось, образовала вокруг нас громадное пустое пространство, создав вселенную, населенную лишь единственным палачем-пытателем и его жертвой. Он был одет, словно собирался на вечер. Темные, тщательно отутюженные брюки в обтяжку и спортивная рубашка по модели батика. Золотая цепь обтягивала его коренастую шею. Электрошокер заткнут за пояс.