Сентябри Шираза
Шрифт:
— Ну да, — говорит охранник. — Сегодня утром я дежурю здесь.
Исаак идет за Хосейном по коридору к душевым кабинам.
— У тебя пять минут, — говорит Хосейн.
Вода холодная. Исаак быстро моется и успевает сполоснуть рубашку и белье. Натягивает влажную одежду и выходит.
Хосейн дает ему бальзам для губ:
— Вот, возьми.
— Спасибо, брат.
Исаак берет тюбик, выжимает каплю на палец, втирает в губы — они потрескались и кровоточат. Затем возвращает тюбик охраннику.
— Оставь себе, — говорит Хосейн. — А теперь
Он поднимается вслед за Хосейном, останавливаясь чуть не на каждом этаже, чтобы отдышаться, но вот они уже перед железной дверью на крышу. Вокруг с десяток скамей, на каждой заключенный, рядом с ним — охранник. Еще утро, но солнце светит ярко, слишком ярко для того, кто привык к сумраку полуподвала. Хосейн подводит его к одной из скамей, они садятся.
Он чувствует на еще влажном лице чистый горный воздух, вдыхает запах высыхающего на коже мыла.
— Брат, — спрашивает Исаак, — почему меня определили в одиночку?
— Кто-то попадает в одиночку сразу, а потом его переводят в общие камеры, кто-то — наоборот. А вот почему так, не знаю.
— А кто-нибудь вышел отсюда живым?
— Конечно. Если за тобой нет вины, тебя выпустят.
— Если бы так. Но ведь гибнет много невиновных.
— Верно, случается, гибнут и невиновные. А виновные выходят на свободу. Но в конце концов счет уравняется.
«Нет, именно что не уравняется, — хочет он сказать. — Меня не утешает, что моя жизнь всего-навсего икс в одной части уравнения, предназначенной уравнять другую ее часть». Он смотрит на руки Хосейна — мозолистые, корявые, с заросшими ногтями. Потирая руки, Хосейн глядит через прорези маски вдаль.
— Брат, можно спросить, чем вы занимались прежде?
— Был каменщиком. Вот этими руками построил много домов. Красивых, с крылечками, террасами, садами… — Он опускает глаза и долго смотрит на руки, водит пальцем по венам, словно запоминает дорогой сердцу пейзаж.
— И что, по-вашему, лучше: класть кладку или охранять?
— Всему, брат, свое время. Время строить, время разрушать, чтобы построить заново. Глядишь, я когда-нибудь вернусь к своей работе, ну а пока я нужен здесь. Мы должны очистить землю от сорной травы.
Вернувшись в камеру, он снова ложится. После душа и свежего воздуха ему стало легче. Сверху снова доносится топот: наверняка это ребенок. Бегать так быстро, так легко может только тот, у кого вся жизнь впереди, у кого есть надежда. Он вспоминает, как носились дома его дети — Парвиз съезжал по перилам, а Ширин возмущалась: «Это нечестно, съезжать нельзя!» — пока Фарназ не прикрикивала, мол, так они себе шею свернут. Ему нравилась эта какофония семейной жизни, хоть сам он оставался лишь сторонним наблюдателем, читал себе в уголке газету да попивал чай. Звуки эти подтверждали, что он существует, доказывали: он настолько верит в окружающий мир и в себя, что обзавелся детьми. И теперь, в тюрьме, он рад, что в нем жила эта вера — так садовник, когда сажает дубок, верит:
Дверь в камеру распахивается, входит охранник.
— Брат, следуй за мной.
Его ведут вниз по лестнице в пустую комнату, в ней два стула и стол. По одну сторону стола сидит Мохсен.
— Ну вот, брат Амин, мы и встретились снова, — говорит он.
Исаак не отвечает, и Мохсен продолжает:
— Может, в этот раз наша встреча пройдет удачнее. — Он протягивает Исааку бумагу и ручку. — Опиши-ка ты свою жизнь.
— Описать мою жизнь? — Исаак колеблется, прежде чем взять бумагу.
— Да, — говорит Мохсен. — Не торопись — времени достаточно.
Исаак садится, берет ручку — он давно не писал, уже отвык. Он уверен: Мохсен что-то затеял, впрочем, скоро все выяснится. Играй они в покер, Исааку, хотя на руках у него не бог весть какие карты, пришлось бы либо повысить ставку, либо выйти из игры. Итак, он соглашается играть по правилам Мохсена. Но как рассказать обо всей жизни в нескольких строчках? И тут его осеняет: он напишет некое подобие некролога — читая в газетах такие статейки в несколько абзацев, обычно думаешь: «Наверное, о жизни этого человека можно бы рассказать и побольше».
Он приступает к делу: «Меня зовут Исаак Амин. Я родился в портовом городе Хорремшехре, моих родителей зовут Хаким и Афшин. Я старший из троих детей. В юности я работал в конторе при нефтеперерабатывающем заводе в Абадане. Изучал литературу, поэзию, затем геммологию, после чего открыл собственное ювелирное дело. Хотел стать поэтом, но понял: словами сыт не будешь. Живу в Тегеране. Женат, имею двоих детей. Надеюсь еще увидеть семью».
Перечитав написанное, он думает: похоже, последнюю фразу я написал зря. Но если ее зачеркнуть, это может вызвать подозрения. И он передает лист Мохсену.
Пробежав лист глазами, Мохсен заключает:
— Уж очень коротко, брат Амин. Возможно, тебе есть что рассказать сверх этого.
— Я вам уже говорил, брат: я человек простой.
— А почему у твоих родителей всего трое детей? В прежние времена рожали много.
— Мои родители — нет.
— Как получилось, что твой брат — контрабандист, нарушитель закона? Ты будешь и дальше покрывать его?
— Клянусь, брат, я понятия не имею, где он.
Мохсен читает дальше.
— Хотел стать поэтом? Как романтично. И вот что любопытно, как это из поэтов получаются такие богачи?
— Брат, не исключено, что как для сочинения стихов, так и для огранки камней требуется известная толика идеализма.
— Тут ничего нет о друзьях, знакомых. Кто они? Кого ты приглашал на ужин…
— Брат, я по натуре человек замкнутый. У меня нет близких друзей. Я люблю проводить время с семьей, а то и вообще один.
— Значит, ты предпочитаешь одиночное заключение! Тогда тебе здесь понравится. — Он смеется, не отрывая глаза от листа. — А как насчет поездок в Израиль? — продолжает он. — О них ты не написал.