Сентябри Шираза
Шрифт:
Когда они приезжают к Фарназ, Кейван помогает ей подняться наверх, усаживает на кровать. Садится на корточки, снимает с нее туфли и укладывает ее голову на подушку. Заваривает чай, приносит таблетку аспирина и стакан воды. После чего садится рядом, растирает ей лоб, и Фарназ засыпает в залитой солнцем кровати.
Просыпается она от холода и не понимает, где находится. В комнате темно — значит, впереди одинокая, тревожная ночь. Фарназ садится в кровати — надеется, что Кейван где-то тут, но он ушел, хотя на шее все еще его шарф.
За закрытой дверью спальни Фарназ слышит
37
Реза-шах — шах Ирана с 1925 по 1941 г. В 1941 г. отрекся от престола в пользу сына Мохаммеда Реза Пехлеви.
Фарназ вспоминает, как в пятницу, закончив домашние дела, шла с отцом по узким, немощеным улочкам покупать сласти. Во время одной такой прогулки — ей было примерно столько же, сколько сейчас Ширин — Фарназ рассказала отцу, что отец ее лучшей подруги Азар совершает хадж, паломничество в Мекку, и что по возвращении получит желанный титул хаджи.
— Баба, а ты тоже отправишься в паломничество? — спросила она отца.
— Нет, Фарназ-джан, — ответил отец. — Мы евреи. А евреи не совершают хадж.
— Тогда как же мы станем хаджи?
— Никак.
— Это несправедливо. Они могут стать святыми людьми, а мы не можем?
— Интересно, с каких это пор ты загорелась желанием стать святой?
— Просто хочу знать, вдруг я когда-нибудь решу стать святой.
— Понятно. Для тебя это вроде страховки, да? Ну, хорошо. Расскажу тебе как. Мы можем изучать Тору. Можем стать раввинами. Ты ведь знаешь, евреи — избранный народ. — Он часто повторял эту фразу.
— Кем избранный?
— Избранный Богом. Он нас выделяет.
— А другие народы не считают, что они тоже избранные?
— В каждой религии есть свои верования, каждая по-своему толкует, как произошел мир.
— Если так, как узнать, кто толкует это правильно?
Отец поднял глаза к небу, вздохнул.
— Если ты рождена еврейкой, значит, ты веришь в то, как это толкуют евреи. Вот так!
Долгое время они шли молча, Фарназ держала отца за руку, у нее то и дело подворачивались ноги. Ответ отца ее не устроил. Ну что это за ответ — все равно как если бы он сказал: раз ты живешь в этом доме, он лучший во всем районе.
— Баба, но евреи — они иранцы или нет?
— Конечно. Евреи жили в Иране с давних времен, еще до Кира. Столько веков жили и, пока их не объявили наджес — нечистыми, не знали горя. А тогда евреи и потеряли и работу, и дома, и имущество… Пришлось им поселиться в чем-то вроде гетто. А поскольку оно находилось в самой низине, когда шли дожди, весь мусор из Тегерана смывало туда.
Фарназ представила, каково жить в такой вот сточной канаве: ютиться в однокомнатном домишке с родителями, хлебать суп из миски, в которую стекали испражнения со всего города.
— И ты жил в таком гетто?
— Нет. К тому времени, как я родился, правительство снова полюбило евреев.
— Как так: одно правительство евреев любит, другое — нет?
— Фарназ-джан, у тебя столько вопросов — отвечать не успеваю! Ну-ка, давай купим сласти и забудем, кто любит евреев, а кто нет.
Они прошли в лавку, и, пока отец выбирал пирожные, Фарназ увидела себя в зеркале. Ей часто говорили, какая она хорошенькая и какой красавицей станет. Глядя на свое отражение, Фарназ подумала: «Какое мне дело до их гетто, их нищеты?» Годы спустя, когда родители эмигрировали в Израиль, она осталась здесь.
— Почему я должна уезжать? — сказала она им. — Это моя страна, и мне здесь хорошо.
А сейчас, думает она, Иран стал страной доносчиков. И чтобы выжить, ты должен либо доносить, либо… либо тебе суждено исчезнуть.
Глава двадцать вторая
— Ты какие цветы больше всего любишь? — спрашивает Рохл.
Цветы Парвиза особо не интересуют. На ум приходят только роза, подсолнух да гвоздика, впрочем, сказать, что он любит их больше всех, никак нельзя. Но тут он вспоминает, что отец дарил маме белые орхидеи.
— Белые орхидеи, — говорит он.
— Да, они красивые. Мне они тоже нравятся. Но уж больно капризные, с ними много возни — нужны определенное освещение, тепло, влажность.
— Моя мама любит орхидеи. Они ей по нраву.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что твоя мама нравная? — улыбается Рохл.
Чтобы повидаться с Рохл, он выдумал предлог — ему нужно купить цветы для одной знакомой. Все утро в университете он представлял, как Рохл поливает цветы, как листья под тяжестью капель склоняются к ней. Сейчас он идет за девушкой — она показывает ему цветы. Похоже, Рохл не держит зла за тот его ляп насчет экспорта религии.
— Вот это, — говорит Рохл, — гербера. Она такой же формы, как подсолнух, только более хрупкая. А там, — она показывает на крепкие стебельки с белыми ватными облачками, — гипсофила. Цветки легкие, прямо волшебная пыльца. Но расскажи мне о своей подруге поподробнее. Что она за человек?
— Бойкой ее не назовешь, но она славная. А вообще-то я с ней плохо знаком.
Рохл смотрит на него подозрительно.
— Тогда тебе лучше взять красные камелии. Или ромашки.
Мистер Брухим — он выкладывает на полки пакеты с землей — поднимает на них глаза.