Сентябри Шираза
Шрифт:
Глядя на отца при свече, Ширин вспоминает картину Рембрандта — старого еврея в кресле — ее репродукция долгие годы висела у отца над столом. Глядя на старика-еврея, написанного в коричневых тонах — сколько у них оттенков, на его исхудавшие руки, потухшие глаза, Ширин однажды спросила:
— Баба, эта картина такая грустная. Почему ты ее не снимешь?
— Однажды, — сказал он, — ты поймешь почему. И тогда поймешь, почему она прекрасна.
Отец подходит к ней, целует в лоб.
— Ширин, дочка моя, — говорит он, — я уж и не надеялся тебя увидеть.
Какие шершавые у него губы. Ширин
— Как вам спалось, Амин-ага? — говорит Хабибе.
— Хорошо. Но когда погас свет, мне померещилось, что я в тюрьме.
— Я им говорю, что иракцы вот-вот начнут нас бомбить, а они не верят.
Исаак выдвигает стул, тяжело опускается на него.
— Ну и пусть бомбят, — улыбается он. — Тут мы ничего поделать не можем.
— Уж если и погибнуть, — ворчит Хабибе, — так хотя бы не на пустой желудок. — Она задергивает занавески, достает большие белые свечи.
— А эти-то зачем? — спрашивает мама. — Хватит и тех.
— Те догорели в прошлое затемнение. А эти чем плохи?
— Вообще-то их зажигают, когда поминают умерших.
— Как знать, ханом-джан, вдруг иракские бомбы угодят в нас, так что какие свечи и зажигать, если не эти.
Они втроем сидят за столом, то и дело улыбаясь, передают друг другу хлеб, салат, соль. Ширин пытается найти тему для разговора, но на ум ничего не приходит. Мама с папой тоже молчат. Как там, в тюрьме? — хочется ей спросить. Ты был в камере один или нет? С тобой плохо обращались? Что у тебя с ногами?
— Баба, ты рад, что вернулся? — наконец говорит она.
Исаак разламывает кусок хлеба.
— Очень.
Тогда почему ты так похудел, почему такой печальный, такой… старый? Вот теперь она поняла, чем хороша та картина.
К концу ужина одни свечи горят все так же ровно, у других пламя колеблется. Как-то мама сказала, что, если язычки пламени мечутся, значит, душа того, кого поминают, не знала мира здесь и не обрела его и после смерти. Ширин гадает: чья это душа? Господина Политика? Его жены Хомы? А может, папиных сокамерников? Достанет ли свеч на всех, кто не обрел мира в душе?
Глава тридцать девятая
Рохл рывком распахивает дверь, она раскраснелась, едва переводит дух.
— У мамы отошли воды. Близнецы вот-вот родятся.
Залман барабанит по прилавку крепкими, веснушчатыми руками.
— А штик нахес — великая радость! — Он оборачивается к Парвизу:
— Сынок, будь добр, запри мастерскую сам. Сегодня я вряд ли вернусь.
— Конечно. Удачи вам!
Он смотрит, как Мендельсон выбегает на улицу, солнце светит неярко — день близится к концу. После той прогулки в Центральном парке Парвизу лишь один раз удалось побыть с Рохл наедине. Он поздно возвращался с занятий и увидел, как она запихивает в мусорные баки огромные мешки. Он предложил помочь, она не отказалась.
— Вам впору
Но она не засмеялась. А объяснила так, будто оправдывалась, что родители на время приютили трех эмиссаров с семьями.
Шел снег, было морозно, тихо. Он подумал: раз в доме полно гостей, отсутствия Рохл никто не за метит.
— Давай прогуляемся? — предложил он.
Она поглядела по сторонам, обдумывая его предложение, хотела было отказаться под тем предлогом, что она без пальто, но Парвиз поспешил набросить ей на плечи свое.
Они шли по свежему, приглушавшему все звуки снегу. Тишина действовала на него умиротворяюще. Она время от времени посматривала на часы, то и дело оглядывалась, но назад не поворачивала. Чувство вины не давало ему покоя, но он заглушал его: давно ему не было так хорошо. У дома с колокольчиками она в нерешительности остановилась.
— Пойдем же! — Он протянул ей руку.
К его удивлению, она не отпрянула. А его от прикосновения ее руки потянуло к ней. Вот уж никогда бы не подумал, что одно прикосновение может так взволновать.
Пустынная улица побелела на глазах. Все вокруг затянул туман. Фонари освещали путь; посмотрев на лицо Рохл в туманно-золотистом ореоле, он наклонился к ней и поцеловал. Ее укоризненно стиснутые губы разжались.
Но она тут же заспешила домой, едва при этом не упав. Он хотел было поддержать ее, но она мягко отвела его руку, схватилась за мокрый фонарный столб. Он понимал, что потом ему придется извиняться перед ней. Но сейчас ему хотелось подольше насладиться ее свежим, как снег, поцелуем. Он медленно шел сзади, наблюдая, как она чем дальше отходит, тем больше отчуждается от него. Он решил: пусть себе сердится, зато он хоть один вечер, а будет счастлив. Он еще успеет поработать лопатой и разбросать соль.
С того вечера прошло почти три недели; говорить с ним она отказалась, сообщила только, что ей не влетело: родителям она сказала, что легла пораньше, и они ничего не заподозрили. И вот он стоит у окна мастерской, всматривается в сумерки. Близнецы наверняка родятся ночью, когда те, кто страдает бессонницей, пытаются заснуть, а те, кого мучают боли, заглушают их таблетками в ожидании первых белесых часов рассвета, дающего уже то утешение, что еще одна ночь пережита. Парвиз и сам родился после двенадцати, в безлунную зимнюю ночь — об этом нередко рассказывала ему мама. Интересно, будут ли близнецы, рожденные, как и он, ночью, тоже подвержены приступам тоски?
Он снова садится на табурет и несколько часов кряду отпаривает шляпы. Перед закрытием в мастерскую входит грузная женщина.
— Где Залман? — Она явно недовольна, что хозяина нет.
— У него жена рожает.
— У нее же близнецы должны родиться! — Лицо женщины светлеет.
— Да. Чем могу помочь?
— Хочу купить шляпу внуку. Герцл едет эмиссаром в Лос-Анджелес. Он примерно вашего возраста. Уже женился, а теперь вот улетает.
— Это же замечательно!
— Да, мы все им гордимся. Сейчас скажу вам его мерки. — Женщина лезет в сумку, достает оттуда мятые бумажки, два оранжевых пузырька с лекарствами, грязные салфетки. — Ну и беспорядок, — извиняется она и в конце концов находит нужную бумажку. — Вот.