Сентябрьские розы

Моруа Андре

Долорес ожидал привычный для нее успех. Гости сочли ее очень красивой, удивлялись безупречному французскому, были очарованы ее манерами. Каждому из присутствующих мужчин она сказала нечто приятное: Леону Лорану – что она рукоплескала ему в Буэнос-Айресе. Бертрану Шмитту – что читала его романы и восхищается ими. Менетрие – что самым ее большим удовольствием было бы сыграть Вивиану.

– Она и внешне идеально подходит для этой роли, – сказал Лоран, не отводя от нее взгляда.

За обедом гости вели непринужденную беседу. Леон Лоран заговорил о профессии актера, он утверждал, что не стоит и пытаться вступить

на этот путь, если не чувствуешь призвания, то есть потребности и способности примерить на себя кожу другого человека.

– Что всегда меня поражает, – поддержал разговор Менетрие, – так это стремительность, с какой происходят все эти душевные превращения. Вот я разговариваю в кулисах с какой-нибудь актрисой, она вся поглощена бытовыми проблемами: плата за жилье, театральные дрязги, новая шуба; но вот она выходит на сцену и начинает рыдать. На съемочной площадке это выглядит еще поразительнее: актер в десятый раз повторяет ту же сцену и десять раз подряд находит верную интонацию.

– Ничего удивительного, – ответил Леон Лоран, – ведь певица в нужный момент тоже извлекает нужную ноту. Верно найденная, усвоенная интонация становится нотой в гамме чувств. Она никогда не изменится.

– Вы полагаете, – спросила Полина, – что великий актер может примерить на себя любого персонажа?

– В разумных пределах – да… По правде сказать, есть два вида актеров: те, кто может сыграть кого угодно, это великие актеры, и те, кто может играть лишь свою собственную роль. Они по-своему хороши, если их личность привлекательна, то их персонаж тоже привлекателен, но их нельзя назвать актерами в полном смысле этого слова… Вот вы, как мне рассказывали, в равной степени хороши и в «Карете святых даров», [62] и в «Даме с камелиями». Если это так, то вы настоящая актриса.

62

Одноактная пьеса П. Мериме.

– Но разве женщина, – почтительно улыбаясь, спросила Долорес, – не может соединить в собственной жизни Периколу и Маргариту Готье?.. И кокетка бывает способна на истинную страсть. Может быть, с другим мужчиной, вот и все. No?..

– Она умна, – шепнул Бертран Шмитт Полине.

– И даже очень, – ответила та с гордостью, с какой профессор демонстрирует успехи блестящего ученика.

Затем Бертран объяснил, что точно так же существует и два вида писателей: одни пишут лишь о себе, а другие способны изобразить всех представителей рода человеческого.

– Я вовсе не хочу сказать, что первые – посредственные авторы. К этому виду принадлежал, к примеру, Стендаль: он изображал того человека, каким являлся сам, человека, каким бы он хотел стать, каким бы он мог стать, если бы по воле судьбы появился на свет в семье банкира, или если бы ему довелось родиться женщиной, он изображал женщину, любви которой ему бы хотелось. Бальзак, напротив, – писатель-творец. Если пользоваться вашим выражением, Лоран, он мог «примерить на себя кожу» ростовщика, старой девы, привратницы, заговорщика, судьи…

– От себя Бальзак тоже брал довольно много, – возразил Кристиан. – Вот, к примеру, «Луи Ламбер», «Герцогиня де Ланже», «Лилия долины» или, в каком-то

смысле, барон Юло д’Эрви…

– Разумеется, – ответил Бертран, – с какой стати ему было устранять себя из «Человеческой комедии»? За собой он наблюдает, как и за всеми прочими, не больше…

В разговор вмешался юный Эрве Марсена и заговорил об «исходной точке», необходимой и для писателя, и для актера:

– Вы не находите, что сюжет или персонаж, созданные сознательно и обдуманно, на основе некой отвлеченной идеи, никогда не удаются? Ничто не может заменить естественную безрассудность… Если у меня и есть претензия к вашим прекрасным пьесам, господин Менетрие, так это их излишняя рассудочность.

– Но меня никак нельзя назвать рассудочным человеком, – с досадой возразил Кристиан. – Эту репутацию мне создали враги.

– И мне тоже, – сердито сказал Леон Лоран. – Злобные критики говорят мне в лицо, что я «интеллектуальный» актер. Но это совсем не так. Когда я создаю образ, то не пытаюсь понять его рассудком. Я позволяю ему проникнуть в себя… Некоторые великие актеры, которых я знал, не понимали буквально ничего из того, что играли.

– И публика не замечала?

– Публика, – ответил Женни, – вообще никогда ничего не замечает… Театральная публика живет в нереальном мире, и, если в этот мир грубо не вторгается нечто непредвиденное, зрители принимают все.

– Так оно и есть, – согласился Леон Лоран. – Театральная иллюзия безгранична.

– Вот почему, – сказал Бертран Шмитт, – глупо придавать такое значение декорациям и постановке. Это веяние времени, причем совершенно бессмысленное… Вы не согласны? – обратился он к Долорес.

– О, – ответила та, – я в Париже для того, чтобы учиться, а не учить.

– Сегодня вечером я веду ее на «Подсвечник», – сказала Полина. – Она увидит, что такое перегибы в постановке.

После обеда Долорес беседовала с Леоном Лораном, который пообещал прийти к ней на спектакль; затем она поговорила с Эрве Марсена, у него она выведала все подробности статьи о «Театральном товариществе Анд», которую ему заказала Полина, затем завела разговор с Менетрие по поводу «Вивианы», и беседа сделалась такой оживленной, что обеспокоенная Клер, приблизившись к ним, с нажимом произнесла:

– Простите, Кристиан, что перебиваю вас, но в три часа у нас встреча на улице дю Бак, а это довольно далеко отсюда.

Как это всегда бывает, отъезд одной пары разрушил компанию, и все стали разъезжаться, выражая на прощание желание увидеть Долорес Гарсиа на сцене. Многие мужчины предложили проводить ее, но Полина задержала актрису, и женщины остались вдвоем.

– А теперь, – произнесла Долорес, – нам надо поговорить.

Решительным и грациозным жестом она бросила сигарету в камин.

– Идемте ко мне в кабинет, – сказала Полина, – не стоит разговаривать в гостиной.

Долорес последовала за ней.

XII

В кабинете Полины Фонтен Долорес с любопытством разглядывала стопки бумаг, забитые книгами полки, а особенно фотографии на стенах. На них были Гийом и Полина: вот они в Египте, в Риме, затем, более молодые, в Толедо, еще моложе на пляже в купальниках.

– Да-да, – произнесла Полина трагическим тоном, – смотрите как следует… Вот двадцать пять лет счастья, которые вы разрушили.