Сэр Гибби
Шрифт:
— Говорят, — начала Джиневра, старательно избегая ненавистного отцу выговора и потому слегка запинаясь, — говорят, на главной ферме появился… появился домовой, и он там за всех делает всю работу.
— Что это значит, Джозеф? — произнёс мистер Гэлбрайт, поворачиваясь от девочки к дворецкому и осуждающе меряя его взглядом. Слуги уже привыкли видеть недовольное выражение его лица, но сейчас оно было особенно явным.
— Что Вы имеете в виду, сэр? — осведомился Джозеф, ничуть не смутившись, ибо он и не думал считать своего хозяина самым важным человеком на свете (или хотя бы в северной Шотландии).
— Я тебя спрашиваю, Джозеф, — отчеканил лэрд, — что означают эти… эти возмутительные предрассудки и суеверия? Если уж сама мисс Гэлбрайт в доме собственного отца начинает повторять всякие глупости, дальше ехать просто
— Язык на то и есть язык, чтобы болтаться, сэр, что в голове, что у колокола. Так что пока он между ушей подвешен, то так и будет болтаться да болтать, — ответил Джозеф по–шотландски. Обычно он говорил так, что нередко хозяин лишь смутно и отдалённо понимал смысл его изречений, и благодаря этому Джозефу часто удавалось уйти безнаказанным.
— И потом, сэр, — продолжал дворецкий, — если бы языки не болтались, как бы Вы тогда узнали, что на главной ферме что–то стряслось? Как бы Вы тогда вмешались, чтобы всё там поправить?
— Это ты хорошо сказал, Джозеф, — ответил лэрд с томным снисхождением с голосе. — А теперь ознакомь меня как следует со всеми подробностями.
— Да с чем же мне Вашу честь ознакомить? Пустая болтовня, сэр, и только, — ответил Джозеф. — А уж как Вам она покажется, это дело Ваше.
С этими словами он поведал лэрду всё, что слышал. По большей части это была правда, только сильно приукрашенная и преувеличенная: что всю работу в доме делают ночью какие–то невидимые руки, и не только в доме, но и на конюшне; что на конюшне без колдовства точно не обошлось и Снежок, конь мистера Даффа, уже себя не помнит от страха.
Лэрд стиснул зубы и с минуту ничего не говорил. Либо это снова явились его прежние враги, либо кто–то ещё услышал старую историю и решил попугать деревенских жителей новыми раздутыми предрассудками.
— Наверняка это кто–нибудь из работников, — наконец произнёс он с холодным, неприступным видом. — Или какой–нибудь зловредный сосед. Но я скоро разберусь, в чём тут дело! Джозеф, немедленно отправляйся на эту ферму и попроси мистера Фергюса Даффа зайти ко мне, когда ему будет удобно.
Фергюсу было лестно, что за ним прислал сам лэрд, и он вскоре поведал ему всё, что слышал от тётушки и наёмных работников, признавшись, что сам он поленился лично ознакомиться с фактами. Однако он тут же добавил, что поскольку к делу проявляет интерес сам мистер Гэлбрайт, то он, Фергюс, будет только счастлив выполнить любое поручение, которое тот сочтёт нужным ему дать.
— Фергюс, — ответил лэрд, — как Вы думаете, способны ли неодушевлённые предметы самостоятельно перемещаться в пространстве? Иными словами, полагаете ли Вы, что кухонные горшки наделены способностью двигаться сами по себе? Может, ночью у них вырастают крылья, и они начинают летать? Или у них появляются конечности, чтобы они сами могли себя вымыть? Ответьте мне на эти вопросы, Фергюс.
— Конечно нет, сэр, — ответил тот с величайшей серьёзностью, потому что мистер Гэлбрайт и говорил, и выглядел весьма внушительно.
— Тогда, Фергюс, позвольте мне Вас уверить, что раскрыть тайну этих якобы чудесных перемещений очень и очень просто. Надо только спрятаться и понаблюдать. Если Вы с этим не справитесь, я сам приду к Вам на помощь. Вот увидите: когда всё раскроется, причина окажется самой элементарной!
Фергюс немедленно обещал подстеречь невидимку, но по дороге домой чувствовал себя уже не так радужно, как на пути в хозяйский особняк. Хотя он и утверждал, что не верит в так называемые сверхъестественные явления, его не слишком радовала перспектива грядущей ночи. Веру и неверие подчас бывает трудно отличить друг от друга, и даже Страх не всегда сам способен понять, от кого из этих двоих он родился. Однако несмотря на это Фергюс твёрдо решил исполнить обещанное, то есть, если необходимо, просидеть на кухне всю ночь, чтобы воочию увидеть этого чудного и нечестивого духа (конечно, это дух, только вот во плоти или нет?), который нарушает очаг домашний, уваженье к ближним, приличья и непрошеным слугою выполняет за людей их работу. Даже самому себе Фергюс не признавался, что боится, потому что ему было уже почти восемнадцать лет. Тем не менее, он
Глава 20
Западня
По некоторым соображениям Фергюс решил не говорить о своих намерениях даже тётушке Джин. Дождавшись, пока в доме всё стихнет, он на цыпочках вышел из своей комнаты и прокрался на кухню, которая находилась на противоположном конце длинного, нелепого дома. Там он уселся, взял в руки книжку ежегодника, издававшегося ещё в начале века, и принялся читать историю о Кафеде и Еврелии. Закончив один рассказ, он тут же начал другой. Он читал и читал, а домового всё не было и не было. Когда свеча догорела до самого основания, Фергюс зажёг другую и снова взялся за чтение. Домовой так и не появлялся, и посему, хотя деревянный стул был жёстким и неудобным, Фергюс потихоньку начал задрёмывать. Внезапно он вскинулся, потому что ему показалось, что он услышал какой–то шорох, но вокруг никого не было. Он снова поднял книгу и читал, пока не прочёл все содержавшиеся в ней рассказы и романы. Стихи ему сегодня читать не хотелось. Когда читать стало нечего, Фергюс вдруг почувствовал себя жутковато. Всё это время его храбрость пряталась за случайными мыслями, которые были заняты интересными сюжетами и посему ни разу не обращались к ненавистному и неприятному предмету своего страха. Ночь вокруг становилась всё глубже и всё сильнее давила на Фергюса своей бездушностью и пустотой, в которой смелый человек с радостью примет даже привидение ради того призрака жизни, который он в себе несёт. В этой мрачной пустыне страх струился всё быстрее и с ужасающей скоростью наполнял его душу, пока Фергюсу не показалось, что он вот–вот задохнётся. Главный враг смелости — это сам страх, а не то, чего человек боится, и если кто способен преодолеть свою собственную панику, его можно назвать настоящим героем — даже больше, чем героем. В этом отношении Фергюс был не из сильнейших, ведь такая победа даётся только верой. Тем не менее, он не покинул своего поста, потому что трусом не был. Однако хоть он и ценил мужскую храбрость, презирал всякий страх и не верил, что в ночи может явиться что–то пугающее кроме грабителей, сейчас он почти полностью отдался на милость ужасного предчувствия и боялся даже повернуть голову: а вдруг за спиной уже стоит этот проклятый домовой? Лучше бы чудовище накинулось на него сзади и сразу задушило своими мохнатыми лапами! Всё лучше, чем оглянуться, увидеть его и умереть от страха.
Ночь была тёмная: луны не было, и тучи затянули небо. Снаружи не было слышно ни одного звука. Коровы и быки, лошади, свиньи, петухи и куры, даже крысы и кошки — все спали. С соломенной крыши не доносилось ни шороха, балки не скрипели — и хорошо, потому что услышь Фергюс любое, малейшее движение, сердце его не выдержало бы и он покрыл бы себя несмываемым позором, переполошив весь дом диким воплем. И всё равно он всем своим существом жаждал услышать какой–нибудь признак жизни — хоть коротенькое «му–у» из хлева или стук лошадиного копыта! Но все животные как будто оцепенели под чарами домового, а он подходил всё ближе и ближе на своих беспалых ногах, размахивая лапами с одним–единственным пальцем, бесшумно скользя по полу, как в толстых шерстяных носках, и надев на руки волосатые перчатки. Может, он и ходит так неслышно как раз потому, что на ногах у него нет пальцев?
Прошёл ещё час, и вдруг чёрный петух трубно возвестил со двора приближение утреннего солнца. Фергюс, как ошпаренный, вскочил на ноги, но в следующее мгновение по сердцу его разлилась радость: скоро утро! И хотя Фергюс считал себя врагом суеверий и даже насмехался над Доналом за его явную склонность к подобным детским выдумкам, сейчас он немедленно начал утешать себя старой, привычной мыслью о том, что петушиный крик разгоняет все тёмные ночные силы. К нему начала возвращаться смелость, и через минуту он уже смеялся над своими страхами, называя их глупыми и не догадываясь, что его теперешнее самодовольство выглядит ещё глупее. Он не понимал, что ничуточки не изменился, что остался таким же пугливым и стоит ночи опять сомкнуться над ним, как те же страхи снова накинутся на него с прежней силой. В своём неумном тщеславии он начал воображать, что сможет просидеть так же и следующую ночь, даже не поморщившись. Конечно, ведь перед ним было утро, а ночь когда ещё будет!