Сэр Гибби
Шрифт:
Когда за окном забрезжил рассвет, Фергюс сказал себе, что ненадолго приляжет на лавку, потому что очень устал. Спать он не будет. Он улёгся и в ту же секунду заснул. На улице становилось всё светлее, и наконец домовой и впрямь появился — совсем не такой, каким воображал его Фергюс.
Из драных лохмотьев виднелись изящные руки и ноги, а волосы торчали только над ангельски чистым личиком ребёнка (причём они были даже слегка причёсаны, потому что расчёсывая гриву и хвост Снежка, Гибби постепенно сообразил, что тем же самым гребнём можно приглаживать и свои собственные лохмы). Но не успел Гибби приоткрыть дверь, как услышал громкое сопение спящего человека. Он оглянулся, заметил храпящего на лавке Фергюса и тут же исчез. В то же мгновение Фергюс проснулся, с хрустом потянулся и увидел, что за окном окончательно рассвело. Дрожа от холода и плохо соображая от усталости и недосыпа, он поплёлся к
Фергюс опоздал к завтраку на целый час и, войдя на кухню, застал её одну.
— Что ж, тётушка, — сказал он, — по–моему, я выгнал твоего домового.
— Да неужели? Ну и ну! Так значит, это ты потом всё прибрал да приготовил, чтобы помочь своей тётушке и поберечь её старые косточки?
— Нет, тётушка, не я. Я за ночь так устал, что и пошевелиться не мог.
— Так кто ж тогда это сделал?
— Я думал, это ты.
— Нет, Фергюс, я и палец о палец не ударила. Если ты и вправду выгнал домового, то, наверное, у нас завёлся ещё один, потому что всё было сделано, как всегда.
— Вот проклятая тварь! — воскликнул Фергюс.
— Тише, тише, сынок. Вдруг он тебя услышит? А если и не услышит, всё равно ругаться не годится.
— Прости, тётушка, не сдержался! Просто я не понимаю, как такое может быть! — ответил Фергюс, досадливо покусывая губы, и рассказал ей обо всём, что произошло, умолчав лишь о своих чувствах во время ночного бдения.
Позавтракав, он отправился в Глашруах. Услышав его рассказ, лэрд рассердился и посоветовал ему хорошенько выспаться днём, чтобы ночью держать ухо востро и ничего не пропустить.
На следующую ночь все страхи Фергюса возвратились с новой силой, но он упорно просидел всю ночь, не смыкая глаз, и когда Джин вошла, то застала его на посту, а кухню — в полном беспорядке. Домовой так и не показался, но и тётушке сегодня никто не помог. Пол остался невыметенным, посуда невымытой. Кроме того, надо было сбивать масло, но крынка со сливками так и стояла на полке в молочной, а на столе не красовалось ни одного бело–жёлтого кирпичика. «Ну и что в этом хорошего?» — сердито думала про себя Джин. Она начала было чувствовать себя благородной дамой, а теперь ей снова придётся засучить рукава и, как раньше, приниматься за работу. Ей совершенно не хотелось снова ощущать себя служанкой. Она не испытывала к племяннику ни малейшей благодарности и, не желая скрывать своих подлинных чувств, незамедлительно дала ему это понять. Разобиженный и подавленный, он снова поплёлся в постель. Проснувшись после долгого сна, он обнаружил, что обеда ему не оставили, и ему пришлось удовлетвориться лепёшками с молоком перед тем, как отправиться в имение лэрда.
— Одной храбрости мало, мой юный друг, — сказал ему мистер Гэлбрайт. — Тут нужна ещё и хитрость!
После разговора с лэрдом Фергюс отправился домой, решив про себя предпринять ещё одну попытку. Он хотел было попросить Донала посидеть вместе с ним, но ему слишком хотелось доказать свою смелость и себе, и всем остальным, и он не стал поддаваться на это искушение, продиктованное страхом. Перекусив, он отправился с книжкой в постель и поднялся к ужину.
На кухне у Джин стоял старый деревянный шкаф для белья, немного выдающийся из стены. Между ним и соседней стеной было небольшое пространство, куда можно было поставить только маленький стул. Туда–то Фергюс и уселся. Затем он открыл дверцу шкафа так, чтобы она полностью его прикрывала.
Эта ночь, наверное, была бы для него самой трудной, потому что лэрд настоял, чтобы он сидел в полной темноте, даже без свечи для чтения. Но, усевшись, Фергюс моментально заснул и так крепко проспал всю ночь, что проснулся при первом же шорохе, когда Гибби открыл кухонную дверь. За окном был виден ясный утренний свет, но сердце соглядатая билось так громко и часто от страха, перемешанного с любопытством, что несколько минут он не решался даже пошевелиться и, удерживая дыхание, сидел, прислушиваясь к тихим шагам, ещё более пугающим из–за своей бесшумности.
Немного придя в себя, он осторожно взялся за дверцу шкафа и выглянул.
Он не увидел тех ужасов, которые рисовало ему неуёмное воображение, но всё равно изумлению его не было границ. Мохнатый домовой из его ночных страхов превратился в маленького бродягу в лохмотьях с роскошной копной светлых волос, ярко–синими глазами и умелыми руками, который неслышно сновал по кухне босыми ногами. Фергюс неспешно, но пристально рассматривал его, решив, что спугнуть его он сможет в любую минуту.
Но пока он смотрел, его изумление прошло, и он почувствовал некоторое разочарование от того, что таинственный
Ключ к двери, выходящей на луг, был прямо тут, в амбаре, и Фергюс незамедлительно кинулся в погоню, но стога стояли так близко к двери амбара, что он заметил улепётывающего Гибби только тогда, когда тот с развевающимися по ветру лохмотьями, нёсся по клеверному лугу, мелькая на солнце белой кожей, проглядывающей сквозь дыры.
Когда Фергюс перемахнул через ограду, Гибби уже успел намного его опередить и изо всех сил бежал к ручью. Для своего роста он бегал лучше, чем Фергюс, и был гораздо привычнее к бегу, но ноги у Фергюса были в два раза длиннее. Малыш первым добежал до ручья, с разбегу кинулся в воду, выбрался на другой берег и понёсся дальше, смутно предполагая бежать к Глашруаху. Фергюс разъярился ещё больше. Дистанция между ними сокращалась, но он уже чувствовал, что запыхался и выбился из сил. Наконец, возле моста, ведущего к железным воротам, он настиг беглеца и, крепко ухватив его за руку, изнеможённо повалился на парапет. Гибби слишком запыхался, чтобы рассмеяться, но повернулся к победителю, признавая себя побеждённым такой счастливой и ясной улыбкой, которая растопила бы и более жестокое сердце, чем у Фергюса. Однако тот уже окончательно вышел из себя, потому что всё время боялся упустить сорванца и разом потерять всё, ради чего так старался, а потому в ответ на улыбку изо всей силы съездил Гибби по уху, немало его озадачив. Всё ещё улыбаясь, Гибби сочувственно взглянул в лицо незнакомцу, но в ответ получил лишь ещё один удар теперь уже по другому уху, который ничуть не уравновесил и не смягчил первой оплеухи, и в его глазах начали собираться слёзы. Выместив на нём свою злобу и немного отдышавшись, Фергюс почувствовал себя лучше и начал буравить малыша вопросами. Поскольку ответов не последовало, в нём снова закипело негодование и он опять наградил Гибби двумя крепкими затрещинами, но так ничего и не добился.
Теперь, когда страшный домовой попался ему в руки, надо было решить, что с ним делать. Фергюсу было стыдно бахвалиться тем, что он поймал такого щуплого заморыша, но противный мальчишка заслуживал примерного наказания, да и лэрд потребует, чтобы ему предъявили виновника недавних беспорядков.
Фергюс повернулся к мальчишке и обозвал его наглым мошенником. Гибби уже успел немного оправиться и потому снова улыбнулся. Фергюс сказал, что Гибби виновен в том, что ночью взломал дверь чужого дома и пробрался внутрь. Гибби продолжал улыбаться. За это его могут посадить в тюрьму.
Гибби опять улыбнулся, но на этот раз серьёзно и печально. Фергюс взял малыша за шиворот, ухватив при этом чуть ли не треть всей его куртки, и потряс его так, что чуть не оторвал воротник. Затем он открыл ворота, ухватил Гибби за шею и повёл его по дорожке, время от времени встряхивая его так, что тот даже прикусил себе язык.
Так, проходя мимо рябин, сосенок, берёзок и лиственниц, ступая по старым влажным камням, поросшим мохом и зеленью и слишком холодным для того, чтобы ходить по ним босиком, сэр Гилберт Гэлбрайт впервые приближался к дому своих предков. Его вели туда как пойманного злодея, и выглядел он совершеннейшим бродягой. Сам по себе маленький сэр Гибби не имел ничего общего с блудным сыном — да он и не мог им быть. И всё же он подходил сейчас к поместью как сын своего блудного рода. Перед ним был тот самый дом, который его предки утратили из–за собственных пороков и слабостей, и в лице маленького Гибби всё его семейство начало пожинать наказание за свои грехи. Сам Гибби ничего не знал ни о своих предках, ни об этом доме, ни о фамильных пороках, ни о потерянном имуществе. История его рода глядела сейчас на него и жила в нём самом, а он и не подозревал этого. Но даже знай он обо всём, это бы мало что изменило, и Гибби с не меньшей готовностью принял бы свою судьбу как новую главу большого жизненного повествования, героем которого он почему–то оказался.