Сердца и судьбы
Шрифт:
– Нелл, – сказала Хелен, – если я подыщу тебе подходящую квартиру, ты туда переедешь?
– Но мне нечем платить.
– Платить будет «Дом Лалли», я об этом позабочусь.
– Нет, не могу, – сказала Нелл. – Девочки будут против. Почему я должна получать что-то, а они нет?
Вот поэтому-то Хелен после долгих споров все-таки заставила Гектора поднять зарплату мастериц на целых двадцать пять процентов. И рынок выдержал, словно бы ничего не заметив. Тогда они добавили еще пять процентов. А Нелл изъявила согласие расстаться со своей общажкой – и, кстати, с большой радостью. Ее друзья таяли на глазах – в буквальном смысле слова:
– Знаешь что, – сказала Хелен в один знаменательный день, когда Нелл взялась за восьмидесятую розу – а среди них и двух не нашлось бы одинаковых. Она теперь для одной розы использовала не меньше двадцати разных оттенков красного и экспериментировала со своего рода стереоэффектом: крохотные сочные лепесточки словно рвались к солнцу из центра, – если только ты обещаешь не зазнаться, мы попробуем тебя манекенщицей.
– Ладно, – сказала Нелл, пытаясь спрятать радость.
– Когда тебе будет восемнадцать?
– В июне, – сказала Нелл.
– У меня была дочка, которую звали Нелл, – сказала Хелен.
– Я не знала, – сказала Нелл.
– Она как бы пропала в пути, – сказала Хелен.
– Я так сожалею, – сказала Нелл. А что еще тут скажешь? Хелен не стала объяснять, как именно пропала та Нелл, а эта Нелл не спросила.
– Ей бы исполнилось восемнадцать на следующее Рождество. В день Рождества.
– Мне всегда жалко тех, кто родился в день Рождества, – сказала Нелл. – Подарки раз в год, вместо двух раз! Я сама родилась в летний солнцеворот. Нет, вы правда хотите, чтобы я стала манекенщицей?
– У тебя и лицо и фигура, какие требуются.
– Одно только, – сказала Нелл, – манекенщиц полным-полно. Хорошенькой может быть кто угодно. Своей заслуги в этом нет.
А Хелен с недоумением спросила себя: кто из тех, кого я знаю, говорил такие вещи? Ее отец, естественно, но как могла она уловить связь?
– Я бы предпочла стать модельером, – сказала Нелл. – Вот для этого нужен настоящий талант.
– И время, – сказала Хелен, – и опыт, и профессиональные навыки.
Нелл, казалось, поняла. И улыбнулась.
– Я бы стала манекенщицей, если бы могла оставить волосы такими, – сказала Нелл.
Они были короткими, черными и торчали, как колючки. (Она их зачесывала вверх щеткой.)
– Ну это вряд ли отвечает образу «Дома Лалли», – сказала Хелен. Но она понимала, что изменить образ «Дома Лалли», пожалуй, легче, чем заставить Нелл изменить решение, и победа осталась за Нелл. А тут явились мальчики – Эдвард, Макс и Маркус – и их познакомили, но ведь Нелл была всего только одна из мастериц, и особого внимания они на нее не обратили. Они требовали, чтобы их мать пошла с ними на кухню и накормила их ужином, а она, будучи дочерью своей матери, покорно пошла с ними. Нелл, когда они все ушли, вдруг почему-то стало очень одиноко, словно выключили плафон
НЕ ЛЮБИМА!
А теперь, читатель, не вернуться ли нам к цвету лица Анджи? Помните, как она сделала то, что косметологи называют обновлением кожи, и операция не удалась? Как трещины и шишки стали еще хуже, чем прежде? Ей даже не хотелось предъявлять клинике иск – такие муки сулила огласка. Но когда в течение переписки с ней по этому поводу они высказали предположение, что операция тут ни при чем, а причина психопатического происхождения, и тем не менее предложили оплатить счет психиатра, она согласилась. Она обратилась к доктору Майлингу, принадлежащему к новейшей святошколе. Она слышала, что он молод и красив. Так и оказалось.
– А по-вашему, в чем причина? – спросил он.
– Я несчастна, – услышала она свой голос и удивилась себе.
– Почему? – У него были ясные синие глаза. Он увидел ее душу, как и отец Маккромби, но он был добрым.
– Мой муж меня не любит.
– Почему?
– Потому что я не внушаю любви. – Слова эти ее ошеломили, но это были ее слова.
– Уходите и попробуйте стать внушающей любовь, – сказал он. – Если через две недели ваша кожа все еще будет плохой, мы испробуем таблетки Но только тогда.
Анджи ушла и попыталась стать внушающей любовь. Для этого она позвонила отцу Маккромби и сказала, что часовню продает и в его услугах больше не нуждается. Все это уже наводило на нее жуть. Порой по ночам, когда Клиффорд отсутствовал – а он отсутствовал почти всегда, – она слышала смех своего отца.
– Продать часовню, возможно, не так уж разумно, – сказал отец Маккромби и зажег еще одну черную свечу. – Бегорра, очень даже неразумно.
Отец Маккромби родился в Эдинбурге, как нам известно, но людям нравились его ирландские словечки, и он ими щеголял. Иногда он разыгрывал не ученика дьявола, а симпатичного плута, иногда он даже думал, что к нему вернулась лучшая сторона его натуры, и душа его вновь принадлежит ему.
– Вам меня не напугать, – сказала Анджи, хотя он ее напугал. И потому, вместо того чтобы просто поручить своему секретарю позвонить агентам по продаже недвижимости и отдать распоряжение: «Продавайте!», Анджи отправилась в их контору лично. Она хотела сделать это сама, она хотела быть смелой, она не привыкла испытывать страх. Она хотела взять над ним верх, хорошенько разжевать, прежде чем выплюнуть. По-моему, она вела себя очень мужественно. (Вы знаете мой обычай говорить хорошо о живых, а мертвые – что мертвые?)
День был дождливый. Лило так, что вы просто слепли. Анджи стояла на углу Примроуз-Хилл-роуд и Риджент-Парк-роуд, как раз там, где когда-то жил Алейстер Кроли (зверь, число же его 666), и раздумывала, куда повернуть. Выли клаксоны, ей в лицо били лучи фар. Она ничего не понимала: вой и свет словно взмыли вместе в воздух – секунда парящей тишины, а затем удар сверху, который сокрушил в ней свет, жизнь и душу. Быть может, мораль такова: плохим лучше не пробовать быть хорошими. Такое усилие их убьет.