Сердца живых

Клавель Бернар

Жюльен останавливается метрах в двадцати от первого заграждения и прислоняет велосипед к дереву. Вокруг много народа: парочки, семьи либо группы по восемь — десять человек; все оживленно беседуют. Возле самых заграждений — целая толпа, люди не отрываясь смотрят на мост. Тетушка Эжени уже ожидает Жюльена, разговаривая с какой-то старушкой. Она совсем не переменилась. Увидя племянника, она восклицает:

— Жюльен, милый, что бы сказал дядя Пьер, если бы дожил да такого! Знаешь, я часто об этом думаю. Тебе покажется странным, но временами я почти

радуюсь, что он скончался до начала войны.

И она показывает рукой на мост. На ее морщинистых щеках блестят слезы.

Славная смерть… Жюльен вспоминает, что он не раз слышал эти слова в день похорон дяди Пьера. До его ушей снова доносится голос тетушки Эжени:

— Бедняга Пьер! Что бы он сказал, доведись ему увидеть такой свою любимую реку Лу! Везде немцы, даже в его собственном доме! А он ведь всю жизнь боролся против войны!

Жюльен смотрит на нее. Тетушка покачивает головой. — Ну да, наш-то дом стоит возле самого моста, — продолжает она. — Сколько я ни противилась, а они отобрали у меня ригу для солдат. Не возвратись я из Парижа, они бы и в комнатах поселились.

Перед глазами Жюльена возникает дом дяди Пьера, захваченный немцами.

— Пожаловаться на них я не могу, — опять говорит тетушка Эжени, — это все старики, война им тоже осточертела. Но сам понимаешь, в доме они мне ни к чему.

Жюльен не сводит глаз с противоположного конца моста. Там десяток немецких солдат, одни стоят на часах, другие проверяют бумаги у проходящих. Это первые немцы, которых Жюльен видит со времени капитуляции Франции. Возможно, среди них находится и тот, кто убил Андре…

Словно угадав его мысли, тетушка спрашивает:

— Помнишь своего мастера, беднягу Андре Вуазена?

Жюльен кивает. Немного помолчав, она снова спрашивает:

— Ведь ты, кажется, проводил его до самой демаркационной линии?

Он опять кивает в ответ.

— А кто помогал ему перейти через линию?

— Я не знаю его имени. Старик, что живет на этом берегу, в доме на отлете, возле Вьей Луа.

— Я так и думала — это бывший браконьер. Человек, доставивший в Доль велосипед твоего несчастного мастера, рассказывал, что старик не захотел сопровождать Вуазена.

— Это верно. Они даже повздорили. Старик говорил, что надо выждать несколько дней, потому что немцы изменили прежнюю систему охраны. Но Андре настаивал, и тогда старик согласился лишь показать ему дорогу, но идти вместе с ним отказался.

— Бедный малый, не надо было ему упрямиться.

Жюльен колеблется. Наконец, видя, что тетушка молчит, чуть слышно произносит:

— Он хотел увидеть жену. И ему не терпелось.

Тетя Эжени вздыхает.

— Кстати, жена Вуазена хотела бы с тобой встретиться, — говорит она. — Бедняжка знает, что ты провожал ее мужа. Понимаешь, ей очень хочется услышать, как он погиб. Ты ведь последний видел его в живых. Ты да еще перевозчик. Но только для нее прийти сюда… Это понимать надо… Понимать надо…

Из ее груди вырывается рыдание, и она умолкает. Жюльен все отлично понимает.

Он представляет себе жену мастера: она одиноко сидит в своей маленькой кухне возле того самого окна, где прежде часто ждала возвращения мужа, ждала с вязаньем в руках.

— Господи, и что только наделала война, — опять горестно вздыхает тетушка.

Жюльен начинает свой рассказ. Он описывает, как они пришли в дом старика, вспоминает, как Андре спорил с перевозчиком: этот ветеран войны четырнадцатого года не мог простить молодым недавнего отступления. Потом все уселись за стол, чтобы перекусить, и старик отказался взять деньги за яйца и ветчину, которыми он их угощал:

«Не хочу, чтобы ты потом говорил, что ветеран той войны тебя даже не накормил!»

Жюльен хорошо запомнил эти слова. Видно, под угрюмой внешностью перевозчика скрывалось великодушное сердце.

В памяти Жюльена сохранилось немало подробностей об этих двух часах, которым предстояло стать последними в жизни Андре. Тропинка, по которой молча бежал, держа нос по ветру, большой черный пес перевозчика. Долгое ожидание, когда они, укрывшись за ветвями деревьев, сидели на корточках возле самой воды, а над ними летали тучи мошкары. Тяжелое дыхание старика, от которого разило вином.

Тетушка Эжени внимательно слушает. Когда Жюльен останавливается, она всякий раз произносит:

— Дальше.

— Потом старик сказал, что наступила подходящая минута, и мастер поднялся на ноги. Обнял меня. Вечерело, но луна еще не взошла. Я различил белое пятно рубахи над самой водой. Сумеречный свет позволял мне видеть Вуазена, но для этого надо было ни на секунду не сводить с него взгляда.

Жюльен вновь умолкает. Его охватывает почти такая же мучительная тревога, как тогда, в июле, и он чувствует, что на лбу у него выступили капли пота. В дальнем конце моста по-прежнему шагают взад и вперед немцы в зеленых мундирах и касках.

— Андре отлично плавал, — продолжает Жюльен. — Не слышно было ни всплеска. Мы минут десять сидели не двигаясь. Потом перевозчик сказал: «Пожалуй, можно идти». И повел меня сквозь густые заросли. Мы отошли уже довольно далеко, когда все началось.

— Что именно?

Жюльен вздыхает:

— Крики. На немецком языке. Они доносились издалека. Потом послышался выстрел. И тотчас же очередь из автомата… И все.

Он вынужден остановиться. У него перехватило горло.

— Несчастный, — шепчет тетушка Эжени.

…Теперь Жюльен весь в прошлом. Он снова идет по тропинке рядом с перевозчиком. Старик больно сжимает своей шершавой рукою его запястье и тащит за собой. Оба молчат. Небо над деревьями в лунном свете. Тропинка становится шире, и старик наконец выпускает руку Жюльена. Кашляет, отплевывается, а потом спрашивает:

— Он был тебе друг?

— Друг.

— Вот бедняга! Уцелел на войне и погиб ни за что ни про что в нескольких шагах от дома.

— Значит, вы думаете?..

— Да уж не иначе, голубчик. Коли они так скоро прекращают огонь…