Сердце Андромеды, или Чёрный Цветок. Книга первая
Шрифт:
Через час переместился на кухню. Из осколка разбитого зеркала, висевшего над раковиной, на меня глянуло испитое лицо с жёлто-зелёными мешками на бескровных скулах. Я поморщился, и десятки тонких ломанных морщин, собравшись в сетку, придали лицу совсем нечеловеческое, звериное выражение.
Я пошёл в ванную и включил душ. Вода с радостным шипением ударила в пожелтевшее брюхо старой ванны, заплескалась, забурлила, засмеялась, как узник, увидевший свет после многолетней отсидки в каменном узилище. Сцепив зубы, я шагнул под ледяную струю.
На следующий день, встал рано, оделся, взглянул на себя в осколок зеркала и,
В БСМП, больницу скорой медицинской помощи, я вошёл с центрального входа и огляделся. Было многолюдно. Возле аптечного ларька, продуктового киоска и гардероба шевелились очереди. На пластиковых стульях вместе с посетителями сидели больные в цветастых спортивных костюмах и домашней обуви.
В окошке регистратуры мне сообщили, что Ангелина Николаевна Дементьева лежит в неврологии, в восьмой палате. Чувствуя возрастающее волнение, я пошёл по этажам и коридорам. На лестничных клетках гулял сквозняк и пахло окурками. Все, кого я встречал по пути — врачи, медсёстры, нянечки, больные — казалось, смотрели на меня с недоумением и вопросом: что он здесь делает? Зачем пришёл?
Когда над дверями, грубо выкрашенными белой краской, я прочёл "Неврологическое отделение", захотелось отдышаться и унять тремор в руках, как будто позади остался трудный путь восхождения на пик Эвереста. Я остановился, упёрся локтем в стену. Молодая девушка в белом халатике сострадательно спросила:
— Вам плохо?
— Плохо, — ответил я и тут же, спохватившись, затряс головой. — Нет-нет, всё хорошо. Спасибо.
Через минуту я оторвался от стены, как отрывается от костыля безногий, делая свой первый шаг на протезе.
Возле восьмой палаты сидел спортивный молодой человек и сонными глазами смотрел в окно.
— Тебе чего, мужик? — резко поднялся он, перегораживая мне дорогу.
— Это какая палата? — спросил я с притворным простодушием.
— Какая-никакая, а не твоя. Проваливай отсюда!
В это время у охранника зазвонил телефон. Он достал трубку и стал слушать, иногда вставляя короткое "да".
Я покинул отделение, свернул в какой-то длинный переход и увидел Гликмана. Он шагал мне навстречу вместе с врачом — высоким дядькой, с круглой, как мяч, наполовину лысой головой. Прятаться было поздно, но Глиман меня не узнал. Сам он мало изменился, пожалуй, в нём только прибавилось лоска и барственности, свойственной людям при деньгах и власти.
Всю дорогу мне казалось, что Гликман вспомнит меня и устроит погоню. Я озирался и почти бежал по кишкообразным, путанным переходам, этажам, лестничным пролетам больницы. Это было странно. Потому что я не испытывал ни капли страха, а только приятное волнующее чувство, какое бывает у человека, выходящего из комы и заново обретающего способность видеть, дышать, слышать. За три года я не заметил, как оброс коконом, точно насекомое, и теперь от моего тела отваливались огромные присохшие куски.
Я должен был встретиться с Гелей во что бы то ни стало. Я готовился к встрече, искал её.
Прошло две недели. Гелю выписали из больницы. Теперь она находилась дома под присмотром матери и гликмановских нукеров. Охрана день и ночь торчала у подъезда,
Прошёл месяц. Один раз я увидел Гелю издали, когда она садилась в машину. После видел ещё несколько раз, но подойти и заговорить с ней один на один никак не получалось. Мне удалось познакомиться с тётей Клавой, соседкой Дементьевых по лестничной клетке, простодушной и любопытной пенсионеркой. Она в живых красках, пересыпая рассказ собственным домыслами, поведала мне всё, что знала. Что после прохождения восстановительного курса Геля вполне оправилась и уже вышла на работу — редактором губернского канала местного телевидения. Что она по-прежнему ничего не помнит из времени отсутствия, напоминание о котором вызывает у неё тревогу и сильные головные боли.
Многое из услышанного мне казалось неправдой или полуправдой, мыльным пузырём, который лопнет, стоит к нему прикоснуться. Не может человек забыть то, что было главным в его жизни, что так долго питало его мозг, мысли, чувства, формировало его характер и поступки. Надо только найти нужные слова, подтолкнуть, помочь — и пустота наполнится содержанием, обретёт цвет и смысл.
* * *
Весна пришла рано, солнце, расплёскивая тепло, добивало остатки ноздреватого снега, ещё черневшего в затишках. Воздух был лёгкий и прозрачный, и Геля после работы пошла пешком, одна, выбирая уютные улочки старого центра, ещё хранившего нерастраченное очарование старины.
С крыш капало, рыжие блики играли в окнах домов и стёклах проносящихся автомобилей. Вдоль тротуаров журчала вода; асфальт, мокрый и чистый, словно вымытый шампунем, сиял как на параде…
В первый раз Геля была одна, избавленная от назойливого присутствия людей, следивших за каждым её шагом, словом, вздохом; и от того, что её наконец оставили в покое, больше не просвечивали рентгеном, не вымеряли, не взвешивали на провизорских весах, и не закрывали на ключ, она чувствовала себя хорошо и свободно; и природа тоже, казалось, играла в одной тональности с её настроением…
Из-за угла вдруг выскочил человек и чуть не сбил её с ног — маленький и юркий, словно зверёк, которого предварительно обваляли в грязи, напугали, а затем выпустили на волю.
Геля вздрогнула, плотно стиснула губы, чтобы не вскрикнуть. Незнакомец попятился, замахал руками, извиняясь и бормоча что-то невнятное. На нём была вязанная шапочка в полоску, надвинутая на глаза, на плечах какая-то хламида, длинная, несуразная — плащ не плащ, пальто не пальто — а на руках шерстяные перчатки в прорехах, из которых выглядывали короткие синие пальцы. Лицо рыхлое, опухшее, напоминающее растёкшийся на солнце кремовый торт.
— Не бойтесь, Геля, не бойтесь! Это я, Валера Смирнов. Вы меня помните?
Он говорил ей «вы», его руки не находили места и всё время болтались, как у тряпичной куклы, и весь он сам пружинил и подпрыгивал — казалось, ещё минута, и он взлетит.
Геля с подозрением смотрела на этого странного субъекта, ярыжку, проходимца, каких наплодили жуткие времена, и не могла признать того, кем он представился. В обрюзгшее лицо с шальными воспалёнными глазами трудно было втиснуть образ молодого весёлого парня, жизнерадостного и лёгкого, как ветер. Это чей-то розыгрыш или недоразумение.