Сердце Анубиса
Шрифт:
Я пошел к Лисе, взял ее под мышку и отнес к себе в барак. А большего — не надо… Такие вот пироги.
…Когда Грустная Лиса начинает кончать… Во, фраза, да? «Начинает кончать»! Обалдеть можно. Так вот, когда она начинает кончать, она мелко дрожит всем телом. А потом дрожит так крупно, что меня качает, как в океане во время качки. А потом замирает и растекается по моему «ложу», как вишневый крем. И не отпускает меня, прижав к себе, как булку хлеба в блокаду. Она ж выше меня. На четыре сантиметра. Не маленькая. Я ее зову в постели — «Моя большая». И она исчезает в моих руках, становясь светящейся горошинкой. В тех сегодняшних книгах я видел фотографию — статуи фараона и его жены. Он — метров 20 высотой. Она — ему по колени. Стоят рядом. Такие вот масштабы. Иллюстрация оргазма во всей своей красе. А вы думали —
Она начала еле заметно подрагивать, а я остановился. Я не так уж устал. Я лежал на ней, между ее ног, чувствовал ее начинающуюся дрожь и заставил себя замереть. Лиса открыла глаза, я лизнул ей нос, как собака, и сказал:
— Погоди, Лиса, не взрывайся.
Я погрузился в ее рот своим сверкающим языком и встретил ее язык — трепещущий, как отторженный хвост ящерицы. Две горячих змеи сплетались, чтобы силой страсти создать то, что человек создает силой разума — морской узел. Я взял ее ладони своими руками и развел их в стороны. Морская звезда, выброшенная на берег прибоем. Символ, древний, как мир. Летели сверху и падали на нас искры с небес, шипели и трещали в лужице пота на моей пояснице. Член стоял, как дурак на паперти. Я умирал от невыносимого желания исторгнуть из себя жемчуг. Но я замер. И желание перестало быть невыносимым. Организм орал внутри меня что-то на языке динозавров. Или даже просто орал. Дурниной. Когда дрожь Лисы спряталась, я снова начал двигаться, и Лиса снова начала дрожать. И снова я остановился. Лиса начала кусать мой язык. На третий раз я не выдержал. И Лиса, выгибая спину бесконечной лисьей своей, стальной, вибрирующей дугой, задрожала так, что я на какой-то миг потерял зрение. В черном, горячем и пульсирующем пространстве я увидел рушащиеся стены древнего Кинополиса, взлетающие тени крылатых собак, созвездия с собачьими именами и вылетающий из меня жемчуг. Дрожь Грустной Лисы сделала меня могущественным и вечным. Я вбирал в себя эту дрожь, как вампир. Я впитывал ее, как губка. Потом Лиса освободила ладони, обняла меня и застыла. Дыхание спринтеров превратилось в дыхание стайеров. И долго-долго еще проходила по нашим телам затихающая волна.
— Он выскочил. Такой нехороший. — сказал Лиса.
— Он погулять. Он вернется. — сказал я.
Организм внутри меня изучил, наконец, по-быстренькому, русский язык и завозмущался. Я, это, жрать хочу, сказал он. Подождешь, сказал я. А долго ждать, спросил организм. Долго, сказал я. Идите вы на хуй, сказал организм, или ты сейчас жрешь или у тебя сейчас не встанет. Пять минут можешь подождать, спросил я. Пять, спросил организм, пять могу. А что будем жрать, поинтересовался организм. Бутерброды с колбасой, сказал я. А молочка, спросил организм. И молочка, сказал я. А водку в меня сейчас не пихай, добавил организм. Хорошо, сказал я, не буду. Организм благодарно и с настороженностью врубил все свои секундомеры.
— Давай лопать, — сказал я Лисе.
— Устал? — спросила она, ощутив на моей спине влагу. Она шлепнула меня по пояснице.
— Ага. И есть хочу. Давай лопать?
— Давай, давай. Там у меня, кстати, в сумке — шоколадка. Большая такая. Подарили.
— И какой же это сукин сын дарит шоколадки моей Грустной Лисе? — спросил я.
Вместо ответа она чмокнула меня.
— Будешь ревновать — уйду. Дурак.
— Дурак, — согласился я.
Я встал и пошел к вешалке за сумкой. Снял ее и принес Лисе. Потом пошел на «кухню», нарезал хлеб, колбасу, открыл пакет с молоком и притащил это все на тумбочку. Лиса все это время смотрела на меня. Потом засмеялась.
— Он у тебя болтается, когда ты идешь. А вам он ходить не мешает?
— Кому это нам? Полубогам?
— Мужикам. Не мешает?
— Ходить — нет. Вот сидеть иногда мешает. Попадет там куда-нибудь в складку или встанет не вовремя.
— И часто он так — не вовремя?
— Да каждый день!
— Иди ко мне…
— Да я и так здесь.
— Нет. Иди ко мне. Мне без тебя холодно.
И я залез под одеяло, встреченный руками, ногами, губами и всем остальным. Организм завопил уже совсем неприлично. Он призывал на помощь все инфекции мира. Все полиции нравов. Всех моих собутыльников. Он матерился на всех языках мира, включая динозаврский. И он победил.
…Мы пили
— Тебе неудобно. И облился весь. — Она слизала с моего живота капли молока. Потом обняла меня и затихла, водя по моей груди своим великолепным серебристым ногтем. Рыжие волосы рассыпались вокруг солнечным пятном.
— У тебя шрам под пупком. Длинный такой. Это что?
— Это грыжа. Бывшая, в смысле.
— Надорвался?
— Нет, обычная пупочная грыжа. У многих бывает. Иногда так и живут с ней, не зная. Я тоже не знал. На медкомиссии обнаружилась.
— А вот еще шрам. Маленький.
— Это я не помню. В детстве, наверное.
Она поцеловала шрамик и попросила: —Напиши мне письмо, Одинокий Ветер.
Я помню как рушилось серебро небес на землю, ставшую моей постелью. Беззвучно летели вниз ангелы с обломанными крыльями, теряя нимбы свои в жестких ветвях деревьев. Бились о землю млечные звезды, умирая в тусклых блестках миллионов искр. Горько шумела листва, роняя не улетевшие вверх молитвы, тяжелые и грешные. Я помню как стеной вставал снег, отнимая у живых последние капли тепла, как выла метель, проникая сквозь кожу и кости до самого сердца. И клубились снежинки и не могли упасть — земля исчезала, исчезало вечное притяжение. Люди летели как птицы и как птицы теряли перья и как птицы разбивались. Я помню как вздыхала бездна воды под человеческими телами, как жадно она хотела растворить их, и некоторые погружались глубоко, до самого космоса, чтобы стать его частью. Душа воды — в ее глубине, там, где перестает светить солнце, там, где вечный холод и мрак. Я слышал мелодию глубины. Я помню как поцеловала меня женщина с рыжими звездами в глазах и я ушел в ночь и растворился в ней и брожу в ночи до сих пор. Что нужно еще Одинокому Ветру? Да будет путь его вечным…
— Ты — Одинокий Ветер. Я — Грустная Лиса. Как индейцы… Грустно.
— Почему?
— Не знаю. Грустно и все. Словно мы из какого-то вымершего племени. Последние из могикан.
— Мы — первые, Лиса. Знаешь, какие у нас будут дети?
— Какие?
— С глазами цвета осени. С моим сердцем. Твоей душой. Поющие на всех языках мира.
— Даже на собачьем?
— Даже на собачьем. «Счастлив тем, что целовал я женщин…»
— «Мял цветы…»
— «Валялся на траве…»
— «И зверей, как братьев наших меньших…»
— «НИКОГДА…»
— «Не бил по голове…», — закончила она тихо-тихо.
Зазвонил телефон. Звонила Светка. Чума.
— Это ты, Алкаш? У вас тут телефонов на одном проводе до хрена и больше.
— Я… Что-то с Васькой?
— Очнулся, сволочь. Бегу туда. Сейчас я ему устрою.
— Ты с ума сошла?
— Да шучу я, Алкаш, шучу. — весело крикнула в трубку Чума. — это я от радости. Все, бывай.
«Бывай»… Вот же… инфекция. Я встал на пол и потянулся. В окно лезла умирающая Луна. Слышался радостный лай Карата и Грея, гоняющих котов или еще кого.
— Что там, Ветер?
— Жизнь, Лиса. У Светки тоже будут поющие дети. Она это заслужила. Васька очнулся.
— А Ирка?
— И у Ирки будут. Чем она-то хуже?
— Страшно. Убьет она ее.
— Не убьет… Она — умная.
— Иди ко мне… Мне холодно…
И провалился я в теплоту и мягкость женского тела. Организм был не против. Он тоже умный, мой организм. Наивный только…
…Лиса спала, посапывая носиком. Я осторожно снял с себя ее руку и выскользнул из-под нее. Как змея. Как угорь. Как ленточный, блядь, глист. И тихо пошел в «кабинет». Там я сел на табурет перед письменным столом и закурил. Взял свою папку, развязал тесемки и стал рассматривать один лист за другим. Портрет Анубиса приколол кнопкой на стену слева. Анубис смотрел вбок, но ощущение прямого взгляда было очень ярким. Собачья голова с острыми чуткими ушами была полна мудрости и презрения к смертным. За его спиной древнеегипетская бригада потрошила очередного покойничка… Я достал из папки последнюю сегодняшнюю находку — два перевода Лотреамоновских «Песен Мальдорора». Ни пса не владея французским, я все пытался понять, как должно было это звучать на родном языке. Сказать, что переводы были плохие, я не мог. Но одни и те же куски воспринимались по-разному. Не то, чтобы совсем отлично, но по разному.