Сердце бога

Литвиновы Анна и Сергей

– А вы, русские, всюду приносите с собой неряшливость и бардак! Вы по ошибке сбиваете мирные самолеты, губите своими ракетами ни в чем не повинных людей – ладно бы только ваших, россиян, но вы покушаетесь и на граждан свободного мира!.. Для вас человек ничего не значит. Он для русских – винтик, пешка. Его можно в любой момент смахнуть с доски и заменить другим. А для нас человек – это высшая ценность и мерило всего цивилизационного развития!

Переругиваться с Ларой подобным образом мы можем долго. В этот раз мы сидим с ней в кафе, благопристойно едим мороженое и попиваем газировку. К сожалению, едим мы мороженое «Мевенпик» и пьем пепси-колу. В России теперь трудно

найти ситро или тархун.

На людях мы не выходим из однажды и навсегда затверженного образа. Она защищает свои ценности, американские, я – свои, советские и российские, а как иначе в московском кафе! Но оба мы понимаем, что, в сущности, это не что иное, как игра в поддавки и работа на публику. Ведь никто, кроме нас двоих, не знает и не должен знать, что в действительности я работаю на нее и в начале встречи она передала мне флешку с огромным количеством весьма конкретных вопросов, касающихся новейших российских вооружений. Я до сих пор консультирую несколько крупных фирм и предприятий в столице и ближайшем Подмосковье. Поэтому мне есть что рассказать презренной Ларе и ее заокеанским хозяевам из Лэнгли.

Июнь 1960

Энск

Галя

Это было очень странно и даже обидно, но Галя не испытывала никаких особенных чувств по отношению к Юрочке. То есть умом она, конечно, понимала, что он ее сынок, человечек, который сейчас целиком зависит от нее. Он понемногу растет, меняется, совершенствуется и когда-нибудь станет красивым и умным мальчиком, а потом парнем и дядей. И она обязана любить его и заботиться о нем. Особенно сейчас, когда он так мал. Она это понимала, и она о нем заботилась. Носила на руках, когда он плакал, меняла подгузники и пеленки и кормила.

Однако при этом не испытывала каких-то особенных – как рассказывали другие девчонки и тетеньки – чувств. Никакой чрезвычайной теплоты, умиления, всепоглощающей любви. Ну да, мальчик.

Забавно, что он такой крошечный и беспомощный. И у него такие тоненькие и маленькие пальчики на руках. И вид почти все время неземной и недовольный. И на ножках и ручках – перетяжки, словно ниточками перевязано. Но вот любоваться им, как говаривали другие мамаши в детской поликлинике, умиляться ему, бесконечно носить на руках или лепетать, повторяя, как иные, за ним его бессмысленное гуление, – никакого желания у нее не возникало.

Может, она не совсем настоящая женщина (задумывалась Галя)? Может, она просто не создана для материнства? Может, природа (в Господа она, как истая комсомолка, не верила) по ошибке недодала ей необходимых женских качеств? Может, ей следовало родиться парнем? Она обожает прыжки с парашютом, полет и скорость. Разве это женские качества? Может, провидение перепутало ее, например, с Владиком? И ему подарило женские черты: внимательность, заботливость, чуткость к словам и настроениям. И чадолюбие тоже.

А ее по ошибке наградило мужскими качествами: смелостью, решительностью, волей, стремлением идти вдаль, за горизонт? Во всяком случае, она чувствовала, как ей тесно в том маленьком мирке, куда она по воле природы и Владика угодила. Она буквально задыхалась в двух комнатах и кухоньке, с персональной ванной, среди бутылочек, сосочек и пеленок, в окружении чужих людей: квохчущих над внуком бабушки и прабабки и отчима.

Скорей бы уж кончался этот декрет и она хотя бы в Москву вернулась.

Подмосковье

Владик

Когда

Иноземцев возвратился с полигона, в Москве установилось настоящее лето. Первым делом после работы он сходил на телефонную станцию и вызвал на следующий день Галю на переговоры. Он так и не написал ей – из Тюратама не стал, потому что неизвестно, сколько времени оттуда идут письма и сколько секретчиков-режимщиков по дороге их прочитывают. Да и некогда было заниматься эпистолярным жанром: за исключением пьянки с Рыжовым в ознаменование первого полета корабля-спутника, он все дни, вечера, а то и ночи напролет работал, работал, работал. Хотя, если разобраться, одно то, что он привел самому себе целых три причины своего неписания, а именно: а) расстояние, б) режим и в) занятость, – означало, что не верна ни одна из них. Что они не более чем оправдания. И основным объяснением того, что он не послал весточку супруге, было равнодушие, которое все росло в нем по отношению к ней. И вправду: она ему становилась все менее и менее интересной. Его не трогало больше, как она себя чувствует, о чем думает, что делает. Его перестало заботить, любит ли она его. Он даже прекратил думать, что у нее происходит с генералом и насколько далеко зашли их отношения. Вдруг что-то будто обломилось внутри, и то, что еще вчера болело, язвило и мучило – любит не любит, ревность, измена, страсть, разлука, – теперь как будто отвалилось и засохло, словно старая ветка яблони. Ее отпилили (а может, даже отломали кое-как), но теперь она лежит себе в отдалении, совершенно посторонняя, и абсолютно никакого отношения к тебе не имеет. А точка разрыва словно затянулась, смазанная садовым варом, и даже культя больше не беспокоит, не болит.

Поэтому он бы и дальше не звонил и не писал Галине. Но вот сын… И мама… Они оба были нужны Иноземцеву. Теперь – именно в таком порядке: сначала Юрочка, потом Антонина Дмитриевна. А дальше – Ксения Илларионовна и отчим, Аркадий Матвеевич. И только после них всех – Галя. Удивительно, он не мог понять, что такого произошло и что повлияло на него. Почему вдруг столь пылкая любовь к жене, которую он испытывал до свадьбы и весь последний год, сменилась после момента, когда он узнал о Провотворове, не ненавистью (как можно было ожидать), не нелюбовью, а полнейшим, ледяным равнодушием? Он по-прежнему не знал, почему так случилось, однако воспринял свое новое отношение к супруге как благо.

Еще бы не благо. Конечно! Ведь любящий уязвим. Он на кончике копья. В любой момент его могут ужалить, уколоть, обидеть. А равнодушный – он как в броне, в латах, в ледяном панцире. Как хорошо быть неуязвимым! Владик и на переговорный пункт лучше бы вызвал маму, а не Галину, ее, а не жену расспросил о самочувствии и Юрочкином прогрессе в росте. Но нельзя было сразу начать ее игнорировать – все-таки супруга проживала у него дома и было ей, разумеется, в чужой семье несладко. Из-за чего ее можно было пожалеть. Да, можно было бы – но беда в том, что сейчас Владик не жалел. Не получалось.

А едва он вернулся с переговорного пункта в свой домик в Подлипках, заказав разговор на завтра, у крыльца, услышал, остановилась машина. Сроду к нему никто на автомобилях не приезжал – если не считать Смирнова, который вез Галю рожать. Иноземцев выглянул в окно. Из новенькой «Волги» черного цвета вышел военный в чине капитана, в полевой форме, с иголочки, на боку – планшет. Одернул гимнастерку, поправил пилотку. Не обнаружив на двери звонка, постучал – коротко, громко, требовательно. Владик распахнул дверь – хорошо, что не успел раздеться после работы.