Сердце летчика не бьется
Шрифт:
Да и, честно говоря, ничего не хотелось. В низу живота была пустота, тело становилось легким, словно скинувшим пару килограммов, но ноги и голова – ватными, непригодными к действию. Отходил он медленно, как от наркоза. Сердился, если Мара гуляла по квартире голой. «Мне работать надо, – говорил он, – прекращай». Но что она могла прекратить? Она ничего такого и не делала. Просто было очень жарко.
Постепенно Буру перестали приглашать на выставки, журналисты больше не звонили, чтобы поинтересоваться, как он относится к тому или иному веянию в искусстве. Медленно и незаметно он выпал из обоймы модных фотографов. Незаметно для всех остальных,
Бура стал угрюмым, постоянно тянул пиво. Однажды Мара вошла в квартиру и увидела его сгорбленную скорбную спину. Он стоял на коленях, всхлипывал и что-то бормотал, перебирая на полу осколки от объектива фотоаппарата. Он даже успел порезаться, совсем несильно, но кровь почему-то не останавливалась. Бесполезно было клеить пластырем и перевязывать, она упорно сочилась, пока Мара не набрала в ладони немножко воды и не плеснула на порез, мгновенно затянувшийся, а заодно и обмыла бледное, отекшее Бурино лицо. Сразу же протрезвев, тот поднялся с пола, дошел до дивана и лег лицом к стене. Она собрала детали разбитого объектива в коробку и поставила на шкаф.
Однажды она отправила Буру за хлебом, но он принес вместо батона охапку кудрявой травы, перевязанную ленточкой, и с порога вручил ее Маре. Та взяла, понюхала и улыбнулась:
– Какая душистая. Спасибо.
– Я прочитал, что полынь-травой отпугивают русалок. – Он криво усмехнулся. – Проверял тебя.
– Поставлю в вазу. Иди мой руки, будем есть. Без хлеба.
Мара отвернулась и понесла букет, держа его на вытянутых руках, на кухню. Лицо ее побледнело, на лбу выступил пот. Она достала с полки вазу, сунула в нее траву и заметалась по кухне, не зная, куда поставить, чтобы только не слышать ужасающий запах. Наконец, сообразила закрыть ее за стеклянными дверцами шкафчика и бросилась распахивать окна.
Она стала часто ловить его странный взгляд. Расширенными остановившимися глазами он смотрел ей куда-то в лоб, как будто сверлил дырку. Она робко спрашивала: «Бура?» – но он не откликался, а продолжал не моргая смотреть в одну точку где-то между ее бровями. Мара тихонько придвигалась к нему, брала за руку, клала к себе на бедро и вопросительно заглядывала в лицо. Глаза его оттаивали, рука становилась теплой, он принимался целовать ее в шею, в грудь и ниже, ниже, ниже… Все неприятности забывались, он стонал от удовольствия, кусал ее в загривок, валился на кровать в изнеможении, и восторженные слезы катились из глаз, но когда Мара думала, что он спит, и потихоньку высвобождалась из-под его руки, чтобы пойти в душ, она вдруг опять натыкалась на этот безжизненный взгляд, и холодная волна ужаса накрывала ее с головой.
Теперь ей было страшно оставлять его наедине и страшно оставаться с ним. Они спасались только сексом – нежным, безумным, живым.
Когда он вдруг закрывался у себя в чулане, Мара вздыхала с облегчением – занят делом, не пьет, проявляет что-то там, слава богу. Но однажды она решила у него прибраться, пока он ушел за сигаретами на улицу, и, войдя с полным ведром и тряпкой, обнаружила гору пустых бутылок и кучу пепельниц с окурками на всех рабочих
– Ты. Это все ты. Ты иссушила меня. У меня не осталось ничего. Я пуст.
Опустив на пол ведро, она молча на него уставилась.
– Ты не женщина. Ты не человек вообще. Ты, ты… Ты сама знаешь, кто ты!
Мара сделала шаг ему навстречу, протягивая руки, но споткнулась о ведро. Оно с грохотом упало, и поток теплой воды хлынул Буре на ноги. Он в ужасе шарахнулся и закричал:
– Опять за свое колдовство!
Хлопнула дверь. Его шаги загрохотали по лестнице. Мара села на пол, прямо в лужу, и закрыла лицо руками.
Гребень легко скользил по волосам, оставляя за собой ровные дорожки. В полумраке она немигающим взглядом смотрела в зеркало и расчесывала волосы. Губы ее шевелились, она что-то напевала про себя. Гребень ритмично поднимался и опускался. За окном потемнело. Ветер вдруг с силой захлопнул створку окна и снова распахнул, чуть не разбив стекло. Мара даже не вздрогнула, продолжая пристально смотреть на свое отражение. Лишь руки ее двигались. Вверх. Вниз. Сверкнула молния, отразившись в зеленых остановившихся глазах. Вверх. Вниз. Внезапно небо прорвалось дождем, который словно упал тяжелой плитой, расколовшейся на множество частей от удара. Подоконник залило. Мара замерла – руки ее остановились. Она спокойно отложила гребень в сторону. Встала, с удовлетворением поглядела на беснующийся дождь и закрыла окно.
Бура вернулся очень скоро. С волос капало, а одежда была насквозь мокрой. Она раздела его. А он – ее. Порвал новую рубашку, но Маре было совсем не жаль.
На следующее утро он проснулся в хорошем настроении и даже сделал в студии фотосессию одной девице, а Мара заставила себя позвонить заказчице, которая настырно пыталась выйти с ней на связь вот уже несколько месяцев.
Но посреди ночи она вдруг проснулась и с минуту лежала, глядя в потолок, не понимая, что ее разбудило. Она положила руку на Буру и ахнула – того трясло, как в ознобе. «Что с тобой?! Ты заболел?!» – она склонилась над ним и в свете уличного фонаря увидела его искаженное лицо. В белых глазах с гвоздями зрачков стоял ужас.
– Море… мне снилось море… Оно что-то хочет от меня… Выбора нет… Иначе я умру, как те, другие… Я уже почти мертв…
– Какие другие?! О чем ты?! – воскликнула Мара и вдруг поперхнулась. «Кто мог ему рассказать? Да глупости все это – Кротов же не умер», – подумала она, но вслух сказала: – Тебе просто приснился кошмар. Подожди, сейчас воды принесу.
– Не надо воды! – Бура вдруг свесился с кровати, и его начало безудержно рвать.
– Ты заболел! – воскликнула Мара и побежала за какой-нибудь посудиной.
Так она чувствовала себя намного уверенней. Она знала, что делать. Бура действительно заболел и болел долго. Маре было привычно ухаживать за больным, и жизнь, казалось, вернулась в нормальное русло. Если бы не нечто странное, творившееся с ней самой. Вечерами, когда дневной шум стихал, она слышала неясный гул – как будто кто-то прикладывал к ушам большие морские раковины и те звали куда-то низкими манящими голосами. К ночи гул нарастал, она засыпала под него и даже слышала сквозь сон. С каждым днем он становился сильнее – это отвлекало, она ничего не могла делать, а только сидеть в неясном беспокойстве, прикладывая к вискам и лбу прохладные гранитные шарики.