Сердце Льва — 2
Шрифт:
А потом, как и предупреждал Дыня, начался май-месяц с днем рабочей солидарности, после которого навалилась работенка — надгробия, цветники, стеллы с поребриками, памятники, оградки. Плюс подсыпка, сажание на трубы, копание могил. А по ночам украдкой, с оглядкой и за отдельный тариф — опрокидывание в выборочном порядке камней понавороченнее. Днем же — восстановление оных, с легкой руки родственников за отдельную плату. На кладбище
Да, кладбищенские нравы были суровы. И насколько, Тимофей понял позже, уже в конце мая. Вечером после импровизированного ужина на лоне природы Дыня сказал:
— Сегодня домой не едем, выходим в ночь. Особый тариф. И чтоб все было шито-крыто.
Вот так, господа, строжайшая конфиденциальность, тотальный секрет, полнейшая тайна вкладов.
Ладно, дождались ночи, северной, белой, тихо, почему-то оглядываясь, предстали пред мрачным Сан Санычем.
— Ну что, все что ли? — мрачно воззрился тот на Дыню, криво усмехнулся и отпер контейнер. — Забирайте.
Штык с Рубином выволокли что-то продолговатое, завернутое в брезент, Дыня ухватился с другого конца, крякнул тяжело, покосился на Тима:
— Академик, подсоби.
Тим с готовностью подставил руки и, сразу выругавшись, внутренне содрогнулся — понял, что кантует человека.
— Опаньки, — взяли, приподняли, понесли, аккуратно, не раскачивая, двигаясь в ногу. Хмурый Сан Саныч с лопатами в руках овчаром рыскал рядом, принюхивался, прислушивался, оглядывался по сторонам. Не бздил — бдил. На угрюмом лице его было написано все кроме страха. А Тим шагал с холодным сердцем и пульсирующей головой и, чувствуя под тряпкой ноги, тяжелые, уже остывшие, судя по всему женские, чувствовал всю быстротечность человеческого бытия. Сегодня ты мнишь себя хомо сапиенсом, пупом вселенной и венцом мироздания, а завтра тебя вот так же, на рогожке отволокут куда-то полупьяные мужики…
— Вот здесь, — сказал наконец Сан Саныч, и тело положили у недавнего, еще не забетонированного захоронения. И пошла работа. В темпе сняли стеллу с поребриком, разрыли почву, слава богу рыхлую, вытащили гроб. Свеженький, как огурчик. Ни пыли тебе, ни вони. Действуя сноровисто и деловито, углубили яму, опустили сверток, припечатали гробом, присыпали землицей, водрузили надгробие. Ажур. Действительно, шито-крыто.
— Все путем, — одобрил, осмотревшись, Сам Саныч, тут же, как и договаривались, рассчитался по таксе, милостливо кивнул. — Ишь ты, насобачились. Харкнул, сплюнул зелено и исчез с лопатами на плече. С очень даже довольным видом. И негры остались довольны, и надо полагать его величество Пархатый. А что касаемо нравственных устоев… Странно, но каких-либо там морально-этических переживаний Тим особо не испытывал. Видимо, поумнел.
А между тем настало лето. И как следствие пришел Троицын день. С раннего утра которого на кладбище начал прибывать народ — поминать усопших друзей и родственников. Публика понаехала разная: законопослушные граждане в очках с женами и детьми, смирные и солидные.
— И это ест хомо? — Рубин тяжело вздохнул, насупился и нехотся сунул в рот остывшую бастурму. — Нет, право, чем больше узнаешь людей, тем больше тянет к собакам. Кстати, Андрей, как поживает тот пес на крыше? Ну, железный, в том доме, где я как-то ночевал?
Сразу же он вспомнил о Полине, горестно вздохнул и в одиночку выпил.
— Нормально, — ответил Тим и, игнорируя коньяк, налил себе Киндзмараули. — Ржавеет потихоньку.
Он ничуть не удивился — давно уже понял, что Рубин принимает его за Андрона.
— А что это тебя удивляет, Рубин? — Дыня спичкой подцепил бланшированную рыбку, сунул в пасть, разжевал и запил для полноты ощущения Зверобоем. — Человек рождается в муках, пакостно живет и в смраде уходит. Путь его от пеленки зловонной до мердящего савана. — Он снова съел сардинку и выпил по-новой. — Ведь что есть жизнь? Затяжной прыжок из пизды в могилу. Прах к праху, а, Штык?
— А пошел бы ты туда, откуда родился, — отвечал тот и со скрежетом, со звериным смаком рвал зубами мясо с шампура. — Философы бля, интеллигенты…
Коньяк, особенно в сочетании с водкой и сухим вином, действовал на него негативно — возбуждал отрицательные качества непростого характера.
Они сидели в сторонке в сени деревьев и мирно ужинали — с водочкой и коньячком, как это и полагается по случаю Троицы. Рубин жарил бастурму, жратвы и выпивки было горой, но настроение падало — раздражали бомжи, мародерствующие по могилам. Глядя на них, сразу вспоминалось, что и сами-то недалеко ушли. Все одним говном мазаны, все в одной смердящей яме. Однако вскоре выяснилось, что не все бомжи удручающе невоспитаны, поганы и гнусны. Вот один подошел вполне человечно, пристойно так поздоровался, потянул носом воздух:
— Значится, Рубин батькович, мясо жарим? А ведь холестерин. Коагулированные белки опять-таки… И алкоголь… Сивушные масла, спирты, а печень, она ведь ответит потом. Циррозом. Она такая, уж я-то знаю, со своей частенько беседую перед сном.
Чувствовалось, что несмотря на хорошие манеры и разговоры по душам с внутренними органами, с головкой у него не очень.
— А ты вот, Ливер, все же на, выпей, и мясо пожуй, — Рубин с готовностью налил бомжу, протянул шампур с остывшим мясом. — Может и пронесет. И историю про сатанистов своих расскажи. Вот товарищ еще не знает…
И он многозначительно подмигнул Тиму — мол вникай, нигде такого больше не услышишь.
— Да, вот они белки, коагулированные, — бомж как бы из одолжения попробовал мяса, тяжело вздохнул и принял сорокаградусную. — Да, спирты, сивушные масла, — помолчал, погладил правый бок. — Ты уж извиняй, не надо циррозом. Говорю тебе, не надо. Ладно, завтра будет тебе кефир. Да, да, обещаю.
Обнадежив печень, он допил водку и как бы в продолжение прерванного разговора сказал:
— А сатанистам что. Что сделается сатанистам-то? Еще пошумят. Потому как подкованы. Знанием. А знание это сила.