Сердце Льва — 2

Разумовский Феликс

— Агала! — она вытащила кляп у жертвы изо рта и стала медленно, с чувством резать по живому, а когда Рубин забился, заорал, платоядно улыбнулась. — Кричи! Громче кричи, пусть услышат те, кто тебе дорог! А… Я чую, тебя услышали. Та, кого ты так любишь. Она проснулась, в блуде… Уже одевается. Идет сюда. О, как же она торопится. Ну давай кричи! Громче, громче, чтоб она не сбилась с пути. Не опоздала на наш праздник.

Отточенная сталь кромсала плоть, стекала кровь в объемистое блюдо, бешено кричал разделываемый Рубин.

А Тим тем временем все плыл, в кромешном мраке, потеряв счет времени, ориентировку в пространстве и надежду увидеть свет. Темнота вокруг была густой, всепоглощающей, бескрайней и безграничной, как вселенная. Она словно снимала крышку с черепа и заполняла пространство внутри головы давяще-звенящей

пустотой. Ни чувств, ни мыслей, ни надежды, только мрак, мрак, мрак. Да еще холод, не то чтобы смертельный, но заставляющий клацать зубами, дрожать всем телом и работать исступленно руками и ногами. Тим не мог сказать, сколько же он плыл в обнимку с крышкой гроба — день, два, неделю, вечность… Через какое-то время он вдруг понял, что слышит голоса — женские, насмешливые, похожие на Тихомировские, затем Никулин спел ему акапелло про то, что неплохо иметь три жены, а затем военно-морской хор исполнил «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“». Очень внушительно, мощно, впечатляя басами. «Ну, похоже, звездец», — нехотя, даже с каким-то облегчением подумалось Тиму, а поток тем временем замедлился, сделался плавным и величавым, видимо превращаясь из реки в озеро. Наконец похоронная посудина легла в дрейф. «Приплыли», — невесело оскалился Тим, однако, подчиняясь инстинктам куда более сильным, чем разум и логика, принялся работать изо всех сил руками и ногами. Удивительно, но факт, через некоторое время он мягко ткнулся в берег и выполз на отлогий, полого выходящий из воды пляж. Поднялся на негнущиеся ноги и вдруг упал — как-то сразу, резко, кончились силы. Но инстинкт, тот самый, что сильнее логики, сразу заставил его встать, долго махать замерзшими конечностями, а потом брести — опять-таки в темноте, шатаясь, спотыкаясь, ощупывая стены. Шел Тим недолго — остановился вдруг, застыл, прислушался и со всей отчетливостью понял, что это уже не глюки — кто-то явственно лабал «Приморили, гады, приморили». Голос был фальшив, гитара не строила. Еще не до конца осознавая случившееся, Тим двинулся на песню — она, как известно, жить и любить помогает, и вскоре вышел к людям. Они сидели в полутьме у гудящего примуса, ели белорусскую тушенку из банок, пускали по кругу каску с портвейном и, истово дымя ББК и «Примой», трепетно внимали акыну. Однако как только появился Тим, песня смолкла. Ну и гость — весь мокрый, босой, седой и синий… Страшен… однако народ вокруг примуса собрался не из пугливых.

— Ты кто? — спросили Тима и, не дожидаясь ответа, отлично понимая, что язык у него примерз к небу, протянули каску. — Хлебни.

— Да это ему что, — вздохнул мужик с куцей бородой, судя по тону главный. — Здесь без шила делать нечего. — Вытащил объемистую фляжку, брякнул кружкой, протянул. — Пей, залпом.

Тим глотнул жидкого огня, вздрогнул, поперхнулся, а его уже тащили к примусу, накидывали на плечи штормовку, стучали ложками о банку с тушенкой.

— Эй, пожри, на!

А вокруг — темнота, все такая же, необъятная.

— Где… — Тим с трудом пошевелил языком, наконец почувствовал, что ощущает холод, — я?

Зубы его выстукивали похоронный марш, тело содрогалось крупной как при эпилепсии дрожью.

— На Помойке (одна из пещер в Саблино), сэр, — бодро ответствовал за всех куцебородый, кашлянул и показал хабариком на остальных. — А это местные аборигены. И зовут их…

— Бяки! — хором заорали все присутствующие, кто дискантом, кто басом, кто визгливым сопрано, и завели вразнобой, но с энтузиазмом песню:

Говорят, мы бяки-буки, как выносит нас земляЭх, дайте что ли карты в руки погадать на короля…

— Ну а вы, сэр, кто? — куцебородый стал серьезен, в голосе его скользнул профессиональный интерес. — И откуда?

Откуда, откуда, с того света. С крышкой гроба в обнимку…

— С высот… Пулковских… — нейтрально ответил Тим и, чувствуя, что согревается, потребовал добавки спирта. — Шила еще дайте.

— С высот, Пулковских? Ну дает! — вдруг дружно заржали все, пустили по кругу каску, а кое-кто хлопнул Тима по плечу. — Ну ты, парень, ври, да знай меру. Ну сказал бы хоть, из Колпино, ну из Металлостроя накрайняк. А то с Пулковских о-хо-хо-хо высот! Ну ты и врать! Мюнхаузен, мать твою!

Тим не обижался, все происходящее

он воспринимал через призму усталости, алкоголя и какой-то странной отрешенности. Кладбище, Рубин, взматеревшая Тихомирова — все это осталось там, в прошлом, на том конце туннеля. После путешествия по которому он стал совсем другим. Тронувшим смерть на зуб и тем не менее оставшимся живым.

— Значит, с Пулковских высот? Интересно, очень интересно, — куцебородый подождал, пока веселье стихнет, подсел к Тиму поближе, налил ему еще. — Сей факт лишний раз подтверждает право на существование гипотезыт о белых стрелах. — Весь вид его соответствовал стандартному типажу пещерника, одержимого идеей фикс.

— Белых чего? — Тим икнул, шмыгнул носом, только из вежливости без промедления не захрапел. — Какая такая гипотеза?

И куцебородый поведал ему, благодарной аудитории да и себе самому, верно в сотый раз, сомнительную, и очень даже, гипотезу о том, что Русь запечатана четырьмя крестами, то бишь окружена системой тайных подземных ходов, имеющих оккультное и оборонное значение. Они простираются на сотни километров, сооружены в десятых-девятнадцатых веках, а на месте пересечения их, в узлах, возведены храмы. Но это как бы одна сторона медали, причем отнюдь не анфасная. Самое главное заключается в том, что существует еще и другая система подземных структур, несоизмеримо более древняя, тайная и протяженная. Никто не знает, когда, кем и для каких целей она была сделана. Ходы выполнены выше уровня водоносных горизонтов в виде прямых, как стрелы, выработок, за что и прозваны Белыми стрелами в известняках и Красными — в песчаниках. Они обычно имеют ширину два-три метра и простираются от берегов рек перпендикулярно обрывам, причем пролегают ниже русел, в толще синих кембрийских глин. Есть ходы даже ниже Балтийского моря, так называемые «пешеходники» — узкие одиночные штреки в кирпичной или каменной кладке, и «конники» — запараллеленные стволы сечением три метра, всегда парные, с периодическими смычками. А были еще…

Какой там был расклад в четырех трефах, Тим не дослушал. Усталость, спирт и внутренняя опустошенность доконали его. Когда он проснулся, было не ясно, день ли, ночь — один хрен — темнота. Все также гостеприимно шипел примус, все также галдели Бяки, по-прежнему ходила по кругу каска, наполненная, верно, уже в сотый раз.

— Ну что, Мюнхаузен, проснулся? — каску незамедлительно вручили Тиму, кто-то по-царски облагодетельствовал его старыми кедами, бросил на плечи теплую куртку. — Пошли, прогуляемся. Атасы нас в гости ждут. У них «тридцать третьего» с «солнцедаром» залейся.

Ладно, пошли куда-то в дальний угол пещеры к Атасам. Наощупь, в кромешной темноте, из пещерной гордости не зажигая огня — не в жопе у араба, прорвемся.

У Атасов жизнь била в том же ключе, под шипение примуса, бульканье портвейна и гитарные аккорды. Потом Тиму показали местный мемориал, могилу Белого Спелеолога, он расписался в гостевой книге, несколько по-антисемитски названной Суперталмудом, и прослушал занимательную историю из жизни Ленина. Вождь, как известно, частенько наведывался в Саблино, так как здесь все местные помещики приходились ему родственниками, и однажды его, начинающего революционера, за которым гналась по пятам полиция, местные пролетарии вывели через какой-то подземный ход в здешние леса. Он был истощен, контужен, плохо ориентировался на местности и естественно марштура не запомнил, но в виду того, что по пути потерял мандат, кепку и гранки «Правды», все же решил самостоятельно прогуляться по-новой. Вроде бы безошибочно нашел лаз, забрался в пещеру, пошел, пошел, пошел и вдруг уперся в стену. Хоть и трухлявую, а сколько не тыкал пальцем, не разваливающуюся. Потоптался вождь, потоптался, сплюнул в сердцах да и уехал в Шушенское. Хрен с ней, с кепкой, и с «Правдой». А пещеру с тех пор так и называют — Ленинским тупиком.

Вобщем нагулялся Тим под землей, нахватался спирта, нагостился в обществе пещерных фанатиков. Искусственные, созданные в результате деятельности стекольного завода пещеры в Саблино представляли собой некую обитель свободы. Советские люди, вкусив советской власти, готовы были зарыться от нее даже под землю. Плевать, что темно, зато можно разговаривать на любые темы, не опасаясь стукачей, сексотов и партобщественности. А Белый спелеолог, хоть и белый, но в доску свой, не выдаст. И тихий такой…