Сердце меча

Чигиринская Ольга Александровна

— Он дал мне женщину, — неожиданно для себя сказал Рэй. — А потом забрал. Сейра, она… Прилетела на Джебел-Кум за деньгами. Она не гем, но… тоже из продажных женщин. Белая, как вы. На Джебел-Кум таким женщинам платят самородками… Можно скопить и вернуться домой богачкой, так она думала. Но застряла там. Часто звала меня поужинать у нее. Один раз я прогнал нехороших людей — и с тех пор она зазывала меня. Я думал сначала — смеется или считает, что я при ней буду вроде кота. Я же не могу так просто… ну…

— У вас снижено влечение и вы стерильны, — кивнула леди Констанс. — Я слышала об этом.

— Да, — с облегчением согласился Рэй. — Иногда я мог… после поединка. Она потом долго ходила

в синяках, но не отказывала. Знаете, некоторых женщин… они знают, что мы, морлоки, можем только после того как пустим кровь и вроде как опьянеем… Они после поединков прямо в очередь готовы были встать, хотя и знали, что… ну, это больно. И деньги платить. Но мне никто не нужен был, кроме Сейры. И я старался быть… ласковым.

— Вы были женаты?

— Нет, конечно. Пастор сказал, что это аморально — женить нас.

— Аморально — женить? — ноздри женщины на миг раздулись, потом сузились. — Ее убили?

— Как вы догадались?

— Я слышала о таких случаях.

Рэй сжал кулаки.

— Да, ее убили. Она ушла в магазин… И не вернулась… Потом я пошел за ней, она… висела на фонарном столбе. На груди написали — «Шлюха морлока»… Я знал кое-кого… И свернул несколько шей. Так что на Джебел мне нельзя, наверное, меня арестуют и повесят. Мне все равно. Вот. Теперь вы знаете, что я убийца.

— Вы не совершили ничего такого, чего не мог бы совершить на вашем месте естественнорожденный.

Рэй помолчал.

— А я думал, вы скажете мне, что Бог велел прощать, — сказал он наконец.

— Я не могу, — покачала головой леди Констанс. — Такие вещи не должен говорить тот, кто не бывал в вашей шкуре. Мне так кажется. Знаете, два года назад меня просили о судьбе… одного мальчика. Он пострадал от Вавилона и мечтал о мести. Может быть, до сих пор мечтает. Отец-настоятель михаилитов, воспитывавших его в приюте, сказал мне однажды: я пытаюсь говорить ему о прощении, а в глазах его читаю: «Да знаешь ли ты, о чем говоришь»? А я и в самом деле не знаю: мои мать и сестры живы, и я никогда не был принужден скрываться в подземельях, как крысенок… О прощении должен говорить тот, кто сам немало пострадал и простил.

— Я не знаю, как можно такое простить. Наверное, я и вправду нелюдь.

— Вы человек, Рэймонд. То, что вы говорите — это очень человеческое. Но человеческая реакция не поможет исцелить дьявольское. Я не знаю, чем тут вам помочь, я не святая, а то Господь вложил бы мне в сердце какое-нибудь утешение. Но мне сейчас только одно приходит в голову: если вы простите, а эти люди не раскаются, они погибнут. Апостол писал: «если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая это, ты соберешь ему на голову горящие уголья», и это правда, Раймон, потому что самый страшный грех — неблагодарность перед лицом такого милосердия; Господь этого не оставит.

Рэй некоторое время переваривал услышанное. Представить прощение разновидностью особо изощренной мести ему в голову не приходило. В доме Рива прощали врагов только если особенно презирали их, настолько презирали, что неохота была марать об них руки. Это хозяева; морлокам же вообще не было положено прощать или не прощать. То, что Рэй слышал о христианском прощении, он считал недостойной попыткой сделать хорошую мину при плохой игре, задрапировать собственное бессилие фальшивым великодушием. В самом деле, если уж тебя взяли в плен и ты не сумел покончить с собой, если тебя унижают и пытают — то последнее, за что ты еще можешь держаться — это ненависть. Если ты сдал и это — то ты хуже тэка, которые с легкостью забывают себя, когда им нахлобучивают наношлем.

Иногда в руки Рива попадали живыми имперские пилоты. Живой пилот был очень ценным трофеем, потому что в Вавилоне их рождалось

все меньше и меньше. Иногда пленные пилоты — особенно сохэи — не ломались в ходе конверсии. Тогда их казнили — в назидание юношам и морлокам, чтобы те знали, как надо (или не надо) встречать смерть. Простил ли кто-нибудь из них? Рэй не знал; во всяком случае, в голос о своем прощении никто не кричал, а спрашивать Рэй не пробовал. Рэй полагал, что ему сохранили жизнь именно потому, что сочли недостойным воинов карать боевую скотину. Он не задумывался о том, простили ему или нет, потому что как морлок, он не подлежал прощению или непрощению. Его можно было уничтожить и можно было отпустить (тогда он, скорее всего, сам покончил бы с собой — кому он нужен после плена?). Но вместо этого его лечили, чинили и штопали — зачем? — изумлялся он. От любопытства-то он и не покончил с собой, когда оказался уже в силах разорвать себе горло когтями. Он знал, что с этим всегда успеется и знал, что не боится смерти; умереть можно было и утолив любопытство. От любопытства-то он и принял имя, позволил облить себя водой и рассказать удивительную историю о Хозяине, который создал людей, как люди морлоков — но сделал для них и то, чего люди для морлоков никогда бы не сделали…

Он не простил; он отомстил. Не всем — всех было слишком много — но самых злобных он знал. Он отомстил, но не смог удовлетвориться — ему хотелось бы воскресить их, чтобы убить еще раз. И еще раз…

И внезапно он понял, что эту свободу ему тоже подарил Рим — потому что в Вавилоне он не мог и мстить, у него не было права на обиду, на месть. Не было самого этого выбора: прощать-не прощать — и с врагами, и с другими гемами он вел себя так, как приказывали. Теперь он не мог простить — это было выше его сил. Но как то, что выше твоих сил, может быть слабостью?

— Вы, наверное, все-таки святая, — сказал он. — Еще не было женщин, которые так запросто сидели бы со мной. Кроме Сейры.

— О, нет, — решительно возразила она. — Я в лучшем случае делаю то, что должно. Я обычная женщина, одна из многих.

Она сама не знала, о чем говорила. «Многие» женщины не только не попытались бы его утешить — и в голову бы не взяли, что этакое страхопудло может страдать.

«Я буду ее вассалом» — решил Рэй.

* * *

Морлок объявил о том, что переходит под руку леди Констанс, и Том заколебался. И хотя морлок есть морлок — создание деструктивное — Тому было все-таки как-то неловко, что именно такой тип оказался способен на большую благодарность.

Высадка на Санта-Кларе контрабандой устраивала ячейку ненамного меньше, чем передача в руки храмовников для депортации. Том понимал, что без документов, без связей и покровителей ячейка будет обречена на долгое прозябание, незаконные тяжелые и грязные работы — и это в лучшем случае. В худшем ее быстро зацапают во время очередной облавы и отправят снова-таки на Джебел. У капитана «Вальдека» были какие-то связи на Ракшасе, может, их удалось бы найти — но Том понимал, что глупо даже заикаться о полете до Ракшаса. Он это понимал и до того, когда узнал, что дом Ракшаса во вражде с домом Тир-Нан-Ог. Благоразумнее всего было бы принять покровительство госпожи Констанс. Но ведь она была идолопоклонницей, и вся ее планета была такой же, а совратиться в идолопоклонство — означало погубить свои души, которые пресвитер так милостиво позволил иметь всей ячейке. У них, созданий рук людских, не было бессмертной души — но Бог по молитве пресвитера и белых братьев дал ее, Том это почувствовал, вся ячейка и все, кто крестился в тот день, почувствовали. И ужас потерять эту благодать, снова стать никем, был слишком силен.